Кайе послушался. Он дал течению немного протащить себя и, когда соломенное поле осталось позади, с большим усилием вылез на берег.
Затем он вернулся, чтобы посмотреть, что происходит с товарищем. Поделей лежал на земле скрючившись. Дождь не прекращался. Когда Кайетано подошел, Поделей поднял голову, удивленно глянул на него и пробормотал:
— Кайе… Ах, черт возьми!.. Холодно очень…
Потом всю ночь дождь, крупный и сильный, лил на умирающего. Лил до тех пор, пока на рассвете Поделей навсегда не остался недвижимым в своей водяной могиле.
Семь дней на том же самом соломенном поле, осажденный рекой и дождем, Кайетано находился один. Он ел корни и червей, которых удавалось найти, и наконец потерял остатки своих сил. Теперь он мог только сидеть, погибая от холода и голода, устремив неподвижный взор на реку.
Пароход «Силекс», проходивший мимо, подобрал уже почти умирающего менсу. Это было счастье, но оно сменилось ужасом, когда на другой день Кайетано узнал, что пароход поднимается вверх по реке.
— Ради бога! Прошу вас! — плача, молил он капитана. — Не ссаживайте меня в порту. Меня убьют! Прошу вас, ради бога!
…Когда «Силекс» снова возвращался вниз по реке в Посадас, на борту у него был менсу, еще больной и в бреду.
Но через десять минут после того, как он сошел на берег в Посадас, он был уже пьян на деньги, выданные ему под новый контракт, и шел в лавку покупать туалетную воду.
Да, она была здесь. Ягуай обнюхал камень — массивную глыбу железняка — и осторожно обошел вокруг. Воздух над черной скалой дрожал, раскаленный полуденным солнцем тропиков, и это совсем не нравилось фокстерьеру. Но там, под камнем, скрывалась ящерица. Пес сделал еще один круг, сунул нос в какую-то щель, шумно вдыхая воздух, и, чтобы поддержать свой престиж, слегка поскреб лапой горячую глыбу; после чего уныло побрел домой, не забывая добросовестно обнюхивать все вокруг.
Войдя в столовую, он улегся за буфетом, в прохладном уголке, который считал своим, вопреки мнению всех остальных обитателей дома. Но темный закуток, столь спасительный в тихие душные дни, становился невыносимым, когда начинал дуть горячий северный ветер. Фокстерьер, привыкший к мягкому климату Буэнос-Айреса — далекой родины его предков, совсем непохожей на здешние места, отлично знал, как нужно вести себя в этом случае, и очень гордился приобретенным опытом. Он вышел во двор и уселся под апельсиновым деревом, на горячем ветру, где дышать было значительно легче. И так как собаки почти не потеют, Ягуай должным образом оценивал прелесть ветра, который приятно обдувал его дрожащий высунутый язык.
Термометр показывал 40 выше нуля. Но настоящие, чистокровные фокстерьеры отличаются, как известно, весьма непоседливым нравом. А в этот знойный полдень, на вулканическом плато, с раскаленным, красным песком можно было изловить ящерицу.
Ягуай закрыл рот, пролез через проволочную изгородь и очутился в своих охотничьих владениях. С сентября месяца, в самые жаркие часы сьесты он только и делал, что охотился. Из тех немногих ящериц, которые еще оставались, ему на этот раз удалось выследить четырех, он поймал трех, упустил одну и пошел купаться.
В ста шагах от дома на опушке банановой рощи, у подножия скалистого плато был выдолблен прямо в камне водоем довольно необычной формы. Делать его начал специалист с помощью динамита, а закончил какой-то любитель простым заступом и лопатой. Правда, водоем был неглубок, всего два метра, и своей вытянутой формой напоминал оросительную канаву, одна из сторон которой круто обрывалась в воду. Тем не менее источник, питавший водоем, во время засухи сохранял влагу больше двух месяцев, а это в условиях Мисьонес — не шутка.
В нем-то и принимал фокстерьер свои ванны. Сначала он освежал язык, потом, сидя в воде, живот и, наконец погрузившись по шею, пускался вплавь… Затем он направлялся домой, если по пути его не отвлекал какой-нибудь подозрительный след, а после захода солнца вновь приходил к водоему. Вот почему Ягуай не очень страдал от блох и довольно легко переносил тропическую жару, для которой отнюдь не были созданы собаки его породы.
Охотничий инстинкт фокстерьера сначала нашел свое естественное проявление в погоне за сухими листьями; потом его привлекли бабочки и их тени и наконец — ящерицы. Еще в ноябре, когда Ягуай преследовал в доме последних крыс, охота на саурий{9} стала для него излюбленным занятием. Пеоны, приходившие по разным делам во время сьесты, всегда восхищались тем упорством, с которым собака на самом солнцепеке обнюхивала каждую норку; но, восхищаясь, они никогда не принимали всерьез его охотничьих талантов.
Один из них, небрежно кивнув в сторону Ягуая, как-то сказал:
— Он только и способен, что гонять ящериц и крыс…
Это услышал хозяин собаки.
— Может быть, — ответил он, — но с ним не сравнится ни один из ваших хваленых псов.
Пеоны с улыбкой переглянулись.
Купер, однако, прекрасно знал местных собак и их удивительное уменье травить и загонять крупную дичь, о чем фокстерьер не имел ни малейшего понятия. Научить его? Но как? Купер не представлял.
В тот же вечер один из пеонов пожаловался Куперу, что на его плантацию повадились ходить олени, грозившие вытоптать всю фасоль. Хотя у пеона была отличная собака, ему с трудом удавалось отгонять палками и камнями незваных гостей, поэтому он просил ружье.
Купер дал ему свой винчестер и предложил той же самой ночью отправиться вместе на плантацию.
— Луны не будет, — предупредил пеон.
— Неважно. Ты спустишь собаку, и посмотрим, побежит ли мой пес следом.
Когда стемнело, они отправились на плантацию. Пеон отвязал свою собаку, и животное тотчас же нырнуло в темную сельву, вынюхивая след.
Как только собака исчезла, Ягуай бросился за ней, безуспешно силясь преодолеть заросли карагуаты. Наконец он пробился через сплетение ветвей и стал догонять своего товарища. Но через две минуты вернулся, виляя хвостом, очень довольный этим ночным приключением. К чести его надо сказать, что на десять метров вокруг он успел обнюхать все темные закоулки и поры. Но преследовать дичь, без отдыха, пробиваясь сквозь заросли леса, иногда в течение многих и многих часов, — нет, это не для него!
Собака пеона между тем где-то очень далеко вышла на свежий след и тотчас потеряла его. Через час она уже возвратилась к хозяину, и все вместе отправились домой.
Этот первый, хотя и не очень убедительный опыт обескуражил Купера. Потом он забыл о нем, предоставив фокстерьеру заниматься прежней охотой на крыс, ящериц и мышей, а иногда наведываться и в лисьи норы.
