К полудню пропавшего мальчика искали охотники, десантники полковника Инчерина, милиция, службы ГАИ, школьники старших классов. Привезли кинолога с собакой, черной длинной овчаркой по кличке Веста. Она долго нюхала солому в предбаннике. От волчьего запаха шерсть у нее на загривке поднималась дыбом, хвост поджимался между ног. Веста долго кружила по двору и никак не желала идти в огород, куда уходили Вовкины следы.
— След, след Веста! — понукал кинолог, парнишка в широкой не по росту милицейской куртке. — След! Вперед! — Но ищейка упиралась всеми четырьмя лапами, как на краю пропасти, и ни за что не желала брать «след».
Егерь мотался по степи на «Буране». Слезящимися от ветра глазами выглядывал бугорки. Всякий раз, обмирая сердцем, подъезжал вплотную, вглядывался в белый холмик. Все на свете отдал бы сейчас Венька, чтобы обернуться черным вороном. Взмыть над степью. Чертить широкие круги, всматриваясь в снега. Знал егерь, эта таинственная птица увидела бы Вовку даже сквозь полуметровый пласт снега. Предложи ему сейчас творец всего сущего, Недреманное Око, найти сына, но навсегда остаться вороном, согласился бы егерь. Триста лет летал бы потом черной птицей над родным селом. Клевал падаль. Воровал у людей столовое серебро и прятал бы в дупло краденое… Но хмурил клокастые брови-тучи Недреманное Око, невнятно шамчил ветром в верхушках деревьев. Не разобрать что.
Поискам мешал сильный мороз с ветром. Люди обмораживали лица, руки. Над сосняком, над прибрежными крепями кружил вертолет.
Мертвенная дымящаяся поземкой степь обессиливала людей, понуждала думать одно: «Мальчик выбился из сил, упал и его занесло снегом… Найдутся его белые косточки весной, когда сойдут снега, степь обнажится и зазеленеет». Тусклая свеча зимнего дня догорала. Обморозившегося егеря силой сняли со снегохода. Увели в тепло, дали выпить водки.
Билась в истерике Танчура. Простоволосая, с распухшим от слез лицом, она сидела в чистенькой комнатке медпункта. Медсестра уже дважды колола ей успокоительное. Увидев мужа, Танчура заголосила:
— Бедный наш сыночек. Мы все в тепле, а ты на лютом холоде… Как я говорила, как я говорила, — страшно мотала растрепанными волосами Танчура. — Сгубит она нам парнишонка. Как я говорила! Никто меня не послушал. Венька, Венька!..
Егерь, пошатываясь от усталости вышел наружу, надел рукавицы:
— Давайте, мужики, еще за фермой раз посмотрим. Может, где в омете или куда в силосную яму упал…
Вовку нашли случайно. Сосед Сильвера дед Сергуха под вечер пошел в огород за соломой.
— Как в спину кто меня ширнул, — рассказывал Сергуха. — Дай, думаю, свежей соломки корове постелю. Стельная, а к ночи мороз заворачивает. К прикладку подошел, вроде как из сугроба парок. Заяц, думаю, пригрелся. Щас, думаю, я его корытом накрою. Во смеху будет. Снег мягкий, как вата. Подкрался. Накрыл парок-то. Руку под корыто сую, чую чо-то не то. Разгреб, они там лежать в обнимку. Мальчонка с собакой. Отдираю их друг от дружки, никак не отдеру, смерзлись. Задвохнулси, кричу — никого не слыхать. Ды кой-как их на корыту взвалил, ды волоком на двор…
Их так и привезли в райбольницу. Найда лапами примерзла к Вовкиному пальтишке, едва оторвали. Волчица была мертва. Мальчик еще дышал. Вовку обложили компрессами, укутали одеялами. По настоянию полковника Инчерина Вовку погрузили в военный вертолет и отправили в областную клинику. Сильвер, узнавший про внука, примчался на своем «Запорожце» прямо под вертолет, раскручивавший винты. Заколотил костылем в дверцу.
— Чего тебе, дед? — высунулся пилот.
— Отдайте! Отдайте мне внука, я знаю, как выхожу его, — надрывался Сильвер, стараясь докричаться сквозь рев двигателей. Пилот показал на уши, развел руками. Полковник Инчерин махнул рукой. Вертолет черным камнем полетел к горизонту. Сильвер, обвиснув на костылях, смотрел ему вслед, пока он не пропал.
— Господи, дай Господи, чтоб он не помер. — Не веривший ни в Бога, ни в черта флибустьер прижал локтем костыль, перекрестился. Подумал и сказал вслух:
— Он ведь, как очнется, первым делом про нее спросит. — Ветер смешал его слова с поземкой. Сильвер подковылял к стоявшему около машины скорой помощи главврачу Крапивину, одетому поверх белого халата в телогрейку без ворота.
— Где Найда? — Спросил он.
— Ничего хорошего я тебе дед, не скажу, — не расслышал вопроса главврач. — Состояние мальчика очень тяжелое. Я бы даже сказал критическое.
— Не управился. Не поспел я. — Сильвестр вытер взмокшее лицо пятерней. — Я бы сам его выходил.
— Не буровь, дед, чего не надо, — подстраиваясь под него, грубовато сказал Крапивин. — Он же на ладан дышит…
— А я те говорю, выходил бы. У нас Мишка Якута в тайгу ушел, на третьи сутки нашли. Твердый замерз, как доска, и отходили.
— Ладно, дед, сказки рассказывать. Спирту дернешь?
— Это можно. Собаку куда дели?
— Я не знаю, завхоз хотел оттаять ее да шкуру снять.
— Я с него самого шкуру сниму. — Сильвер, проваливаясь костылями в снег, поковылял к машине. Через минуту зеленый обломок брига мелькал уже на больничном дворе.
А еще через час в больницу к Крапивину приехал Курьяков. После короткого разговора в кабинете они вышли наружу. Узкой тропинкой прошли в дальний угол больничного двора к заметанному снегом полуподвалу. По обмерзшим ступенькам спустились вниз, в морг.
В клубах пара, хлынувшего в открытую дверь, красновато горела лампочка. Пазы между досками на потолке белели инеем. Посредине на оцинкованном столе лежало прикрытое по плечи одеялом тело. Стриженая голова была чуть повернута набок к двери. Курьяков прикрыл глаза ладонью и отступил назад. В то мгновение, когда он увидел так знакомую стриженую голову и поблескивающую из-под одеяла черную куртку, в нем рассеялся фантом надежды. Это был Игорь.
Крапивин, ничего не понимая, с удивлением глядел на перекошенное лицо прокурора. Он думал, что тот приехал взглянуть на подорвавшегося на гранате бандита по долгу службы.
Курьяков подошел вплотную к столу. В открытых глазах погибшего взблескивал осыпавшийся с потолка иней. На мелово белом лице слева от виска насквозь чернел страшный след осколка гранаты. Нижняя челюсть была подвязана грязно-белым полотенцем с узлом на макушке. И от этого полотенца лицо убитого, будто повязанного косынкой, высекло в памяти прокурора образ матери Игоря. Дверь в тот третий склеп в душе прокурора Курьякова распахнулась. Он вспомнил ее такой же молодой, каким был теперь ее сын, лежащий на оцинкованном столе.
… Она проходила свидетелем по делу, которое вел он, тогда два года как женатый следователь. Для нее любовь была, как горсть спелой вишни. Она любила его легко и безоглядно, ничего не требуя и не обещая. Да и рассталась она с ним, будто выплюнула вишневую косточку. Через год нашла его и объявила, что родила его ребенка. Пыталась отравиться прямо в его рабочем кабинете. Он тогда выгнал ее и убедил себя, что она все это сочинила… А еще через семнадцать лет он получил от нее письмо. Из конверта на стол скользнуло фото. На нем был заснят сам Курьяков в юности. Он долго вглядывался в изображение. «И теперь откажешься?» — прочел он на обороте. В письме ее почерком было написано, что Игорек несправедливо осужден и отбывает срок в колонии для несовершеннолетних в Жигулевске.
