Анна знала, что должна пройти через пустыню. Далеко за песками высились горы — лиловые, красно-желтые, серые. Во сне горы были удивительно яркие и красивые… После этой ночи что-то изменилось в Анне, наверное, отношение к самой себе. По пустыне она шла одна, воды не было, ей предстоял долгий путь до источников. Она проснулась с четким ощущением, что одолеет пустыню, если избавится от лишнего груза.
Дорис Лессинг. «Золотой дневник» [1]
Robyn Davidson
Tracks
Pantheon Books, New York
Robyn Davidson. 1980
Я приехала в Алис в пять часов утра с собакой, шестью долларами в кармане и маленьким чемоданчиком, набитым ненужными вещами. «Вечерами вам понадобится шерстяная кофта», — говорилось в проспекте. Ледяной ветер гнал по платформе песок, а я стучала зубами, прижимала к себе теплое тело собаки и не могла понять, какого черта меня принесло на эту безлюдную, наводящую тоску железнодорожную станцию посреди дороги из ниоткуда в никуда. Я повернулась спиной к ветру и за домишками города увидела цепь гор.
Бывают иногда мгновения, когда подсознательно чувствуешь, что сделала верный шаг, выбралась на правильную дорогу и теперь все пойдет по-другому, такие мгновения определяют всю нашу жизнь. Я смотрела, как бледные лучи восходящего солнца карабкаются на отвесные скалы, и знала, что этот миг настал. Он длился, наверное, секунд десять — десять секунд неколебимой, ничем не омраченной уверенности в себе.
Дигжити вырывалась из рук, она таращилась на меня, задрав голову, ее уши болтались на ветру. Меня захлестнула тоска, как бывает, когда знаешь, что взвалила на плечи непосильную ношу, а путь к отступлению отрезан. Конечно, заманчиво сесть в поезд без копейки денег и решить, что у тебя хватит смелости и находчивости не спасовать перед лавиной трудностей, но, когда приезжаешь на другой конец света, где тебя никто не ждет, где тебе решительно некуда деться, а единственная твоя опора — бредовая идея, в которую даже ты сама до конца не веришь, внезапно понимаешь, что гораздо приятнее сидеть дома, на теплом побережье в Квинсленде [2], строить планы, потягивать с друзьями джин у себя на веранде, составлять бесконечные подготовительные списки и списки списков, спокойно выбрасывать их в корзину и читать книги про верблюдов.
Суть моей бредовой идеи состояла в том, чтобы раздобыть диких верблюдов, приучить их носить груз и отправиться во внутренние пустынные районы Австралии. Одичавшие верблюды, как я знала, в изобилии водились в кустарниковых зарослях вокруг Алис-Спрингса. Верблюдов завезли в Австралию вместе с погонщиками из Афганистана и Северной Индии в 1850 году; в те времена с помощью верблюдов исследовали малодоступные районы, перевозили продовольствие, прокладывали телеграфные линии и строили железные дороги, в результате чего верблюды в конце концов стали не нужны. Тогда обескураженные афганцы отпустили их на волю и попытались найти другую работу. Это оказалось нелегко, так как погонщики верблюдов только и умели, что погонять верблюдов, а правительство не очень-то шло им навстречу. Верблюдам повезло больше, чем их хозяевам: им очень подошли австралийский климат и австралийская растительность, верблюды благоденствовали, и поголовье их росло, так что сейчас примерно десять тысяч диких верблюдов бродят по стране, досаждают скотоводам, из-за чего те берутся за ружья, и даже, как считают некоторые экологи, грозят уничтожением определенным видам растений, пришедшимся им особенно по вкусу. У австралийских верблюдов нет естественных врагов, кроме человека, они практически ничем никогда не болеют и считаются самыми выносливыми в мире.
Полупустой поезд, долгий путь. Пока проползли пятьсот миль от Аделаиды до Алис-Спрингса, прошло двое суток. В районе Порт-Аугусты современная железнодорожная магистраль почти сразу превратилась в извилистую жалкую бесконечную одноколейку розоватого цвета, устремленную к мерцающему горизонту, за которым она упиралась в пустоту, в огромную богом забытую дыру вроде «домика», где понарошку прячутся дети, только с крышей из иссушенной красной пленки, будто содранной с мертвого сердца, и в этой дыре мужчины почему-то оставались мужчинами, а женщины становились их придатком. Обрывки вагонных разговоров, кажется, навек застряли у меня в мозгу.
— Здорово, ничего, я тут присяду? (Вздыхаю и демонстративно смотрю в окно или в книгу.)
— Ничего. (Взгляд опускается до уровня моей груди.)
— А где твой старик?
— У меня нет старика. (В слезящихся, налитых кровью глазах, все еще устремленных на мою грудь, загорается тусклый огонек.)
— Господи боже, подруга, ты что, едешь в Алис одна? Послушай-ка, девушка, ты крепко об этом пожалеешь. Эти ублюдки… да они изнасилуют тебя в первую же минуту. А черномазые… они там все точно с цепи сорвались, можешь мне поверить. Тебе нужен мужчина, да такой, чтоб глаз с тебя не спускал. Послушай-ка, сейчас я принесу пива, а потом мы пойдем к тебе в купе и познакомимся, ладно? Что скажешь?
Я стояла в безвоздушном пространстве ранней утренней тишины, старалась загнать беспокойство поглубже и ждала, пока несколько суетливых пассажиров, приехавших вместе со мной, покинут платформу, потом вместе с Дигжити пошла в город.
Мы брели по пустынной улице, и я поражалась уродливости домов, особенно режущей глаз на фоне великолепия окружающей природы. Пыль покрывала все вокруг: массивную величественную гостиницу на перекрестке и неряшливые убогие витрины магазинов на главной улице. Бесчисленное множество мертвых насекомых гроздьями висело на дуговых уличных фонарях, и по этому царству цемента и асфальта то и дело проносились грохочущие машины с двойным приводом, заляпанные красной грязью сверху донизу, за исключением двух светлых окошечек, процарапанных «дворниками» на ветровом стекле. Серый, светло-желтый и больнично-зеленый центр городка незаметно переходил в расползающиеся пригороды, упиравшиеся в величественную красную стену хребта Макдонелл, который, как нерушимая твердыня, лишь кое-где прорезанная узкими ошеломляющей красоты ущельями, ограничивал Алис-Спрингс с юга и уходил на многие сотни миль к востоку и западу. Сухое, устланное белым песком русло реки Тодд вилось по городу в обрамлении высоких серебристых эвкалиптов и исчезало в расселине Макдонелла. Хребет, будто окаменевшее доисторическое чудище, угрожающе нависал над городом и оказывал, как я потом поняла, глубокое психологическое воздействие на жалких людишек, суетившихся у его подножия. Он требовал от них слишком многого. Он напоминал им о непостижимой протяженности времени, а они довольно успешно прятались от него за стенами благопристойных кирпичных домов с поникшими садиками в английском стиле.
