Сейс Нотебоом - Красный дождь

Много лет назад мне досталась в наследство Летучая Мышь. Нет-нет, не летучая мышь, со свистом рассекающая ночное небо, а кошечка серой масти, их еще называют картезианками. Название этой породы нравилось мне чрезвычайно, потому что, путешествуя по Испании, я посещал картезианские монастыри. А картезианцы, в отличие от монахов других орденов, живут отшельниками. У каждого отдельная келья, еда подается туда через специальное окошечко, а других монахов он встречает только во время общих молитв или работы в поле да еще дважды в неделю они все вместе совершают большую пешую прогулку. Узнав об этих прогулках, я пришел в восторг. Жаль, что в Голландии картезианцы больше не водятся, все повымерли.

Впрочем, это другая история, не имеющая отношения к моей картезианочке, Летучей Мыши, которая монашкой уж точно не была, хотя и имела нечто общее с отшельниками, потому что девять месяцев в году проводила в полном одиночестве.

Как вышло, что я получил в наследство кошку? Как-то раз я сдал свой дом на зиму одинокому и не вполне трезвому ирландцу, откликавшемуся на имя ДжонДжон. Ему негде было жить, и друзья попросили, чтобы я позволил ему провести зиму в моем доме, которому жилец был только полезен. В здешнем климате дома, если их не протапливать, к концу зимы отсыревают, что плохо сказывается на состоянии остающихся в них книг (когда, возвращаясь, берешь их в руки, ощущаешь легкий запах плесени — запах одиночества). В качестве ответной любезности ДжонДжон должен был вносить небольшую арендную плату. Должен был в данном случае очень верные слова, потому что я не получил с него ни цента. Зато мы получили Летучую Мышь: ДжонДжон не знал, куда ее девать, и обещал забрать с собой в конце долгого местного лета. Сказано, но не сделано. Он исчез, и Летучая Мышь полностью перешла под нашу опеку. Впрочем, ДжонДжон, как он выразился, «носил кошку к доктору», так что мы, по крайней мере, могли не беспокоиться о результатах ее возможных контактов с легионом бездомных котов, шастающих по острову. Да, а прозвище свое она получила за огромные оттопыренные уши, напоминавшие радары, и за то, что практически умела летать. Остров разгорожен стенами, сложенными из здоровенных булыжников, и всякий, кто хоть раз видел, с какой легкостью Летучая Мышь взлетает на одну из них, понимал, что предел ее возможностей лежит гораздо выше и, быть может, достигает границ стратосферы.

Довольно скоро она снизошла до того, чтобы принять нас в свою семью, затем последовал период обучения. Нам ясно указали, в какое время положено подавать обед и какой из углов кровати должен оставаться свободным, чтобы в четыре утра, вернувшись с охоты или дискотеки, она могла устроиться там, уютно свернувшись в клубочек; разумеется, по утрам нам полагалось вставать очень осторожно, чтобы не побеспокоить ту, чей день начинался после одиннадцати. Летучая Мышь, со своей стороны, запомнила звук мотора нашего старенького «Рено-5», причем удаляющийся шум не вызывал ее интереса, это означало отъезд кого-то из членов семьи, зато, услыхав шум приближающегося автомобиля, кошка занимала позицию на стене и сопровождала прибывшего на кухню, дабы лично проинспектировать результаты охоты на рынке или в супермаркете, а заодно и перекусить.

Через три месяца мы привыкли друг к другу. Вернее, Летучая Мышь решила, что достаточно хорошо натренировала нас и может теперь чаще отлучаться по делам. Куда она уходила, мы так и не узнали. Дом стоял на отшибе, все дороги более или менее просматривались, и за соседским свинарником, окруженным высокими деревьями, начинались огороженные стенами пустыри с заросшими кустарником развалинами — там можно было найти ягоды. Мы видели, как кошка удаляется в сторону свинарника, всем своим видом показывая, что не нуждается в сопровождении. Казалось бы, не стоило чересчур беспокоиться и о том, как она перенесет долгую разлуку («она прекрасно обходится без нас»), но у нас это плохо получалось. У меня есть дом в Голландии, но большую часть года я путешествую и не мог бы брать Летучую Мышь с собою в Японию или Австралию. Кроме того, здесь — ее собственная территория, охотничьи угодья, жилье; город просто убьет ее. И все-таки мы чувствовали себя виноватыми. Как она выживет без нас восемь или девять месяцев? Мы получили ее совсем малышкой (вместе с придуманным ДжонДжоном дурацким именем Миссис Уилкинс, от которого немедленно отказались). Да, это был ее мир, но оставлять кошку совсем одну на девять месяцев казалось нам едва ли не предательством. Она удивленно оглядела две сотни банок «Вискаса», прибывших в дом в конце сентября, но ничего не сказала, даже не спросила, что мы собираемся делать здесь целую зиму, когда начнутся шторма и соленый ветер погонит над островом проливные дожди. Мы договорились с Марией, жившей напротив, что она будет кормить кошку каждый день, но как пойдут дела, никто из нас (даже Летучая Мышь) пока не знал. В день отъезда мы волновались ужасно, но Летучая Мышь избавила нас от чрезмерных потрясений: она просто исчезла. Мы представляли себе, как она возвратится домой в четыре утра и никого там не найдет, никто не угостит ее свежей рыбкой с рынка, и по вечерам ей не к кому будет спрыгивать со стены, в точности подгадав время, когда садятся обедать. Мы никогда не узнаем, как Летучей Мыши удалось приспособиться к череде разочарований. Время от времени мы звонили Марии из какой-нибудь далекой страны и спрашивали, как поживает el gato[1] (Мария полагала, что глупо считать Летучую Мышь дамой), и Мария неизменно отвечала, что все в порядке. Что она при этом думала, неизвестно; скорее всего, считала нас парой сентиментальных психов, выбравших зачем-то из сотен бродячих кошек одну, чтобы поселить ее в своем доме и прислуживать ей. А что думала Летучая Мышь, нам не узнать никогда. Сама она нам не писала, на телефонные звонки не отвечала и дневника не вела. Единственное, что мы заметили восемь лет назад, впервые вернувшись на остров: в первый день она даже не показалась нам на глаза. Она была права: сперва следовало изучить обстановку издалека, порыться в памяти, вытаскивая из соответствующего файла шум автомобиля и Бог знает что еще, может быть, наши голоса, но в самую первую ночь, в четыре утра, мы почувствовали, как кто-то вспрыгнул на кровать, и увидели тень в знакомой серой шубке, уютно свернувшуюся клубком на привычном месте в уголке постели.

Так оно и шло, год за годом: грустное расставание сменялось радостью встречи, по крайней мере, так нам казалось. Она не желала знать о наших путешествиях, слова «Япония» или «Америка» ничего ей не говорили, новые книги она не пожелала прочесть — даже те, в которых речь шла о ней самой («Следующий рассказ»), а по-настоящему сильные эмоции вызывал у нее только запах жарящихся сардинок и других вкусностей, которых она была лишена зимой. Очень редко, ни слова не говоря, она вспрыгивала на колени и начинала с таинственным видом мурлыкать, дребезжа, словно старый лодочный мотор. Загадочное существо.