Мы никогда не увидимся, Джоди! - Виталий Левченко

Солнце висело над самолетом. Прикрывая ладонью макушку от нестерпимого жара, я повесил сумку на плечо, свободной рукой осторожно потянул ручку овальной двери и окунулся в волны храпа. Залез внутрь, постоял немного с закрытыми глазами, привыкая к сумраку, достал из-за пояса деревянную колотушку неизвестного предназначения, бесстыдно украденную у соседки бабы Мани, пока она возилась в огороде с капустой, и шагнул в кабину.

Кабина пилота! Сколько волнительных мыслей рождается при этих словах в голове юного путешественника, который с приключенческой книжкой в каникулы задирает ноги на пружинной кровати в саду под яблоней! В этот момент я почти завидовал ему, еще удовлетворенному скитаниями по свету лишь в воображении, еще не тронутому в своей девственной наивности великой силой свободы, зовущей неизвестно куда.

Впрочем, мне, на беду или счастье, было хорошо известно, куда меня влечет. Признаюсь, я сильно волновался, несмотря на то, что деревня Капустино не самое стратегически важное место на планете. И находился я не в шикарном «Боинге», а в салоне обычного кукурузника.

Я подошел к креслу, вытянул колотушку и ткнул ею в сидящего. Дурной дядя Петя, пилот из районного центра, почувствовав прикосновение к носу чего-то непонятного, протестующе хрюкнул и открыл глаза.

– Сидеть смирно! Это захват! Если окажете сопротивление – я применю оружие! – закричал я. Серьезная обстановка не позволяла назвать колотушкой ту штуку, что болталась перед носом пилота.

– А с этим я управляюсь лучше, чем Джо Ди Маджио с бейсбольной битой, вам понятно? – продолжил я, и, чтобы нагнать еще больше страха, добавил, – лох!

Дядя Петя вытаращил красные глаза и снова хрюкнул, на этот раз кротко.

– Э… эээ… какая димаджа, ты чего? Ты кто такой? – мелко задрожав бледным худым телом, он вцепился в кресло.

Пилота дядю Петю до этого я видел всего два раза. Первый – когда пасмурным теплым днем поздней весны шел по районному центру к магазину: в дупель пьяного дядю Петю рвало в красивый колодец, что раскинулся большим деревянным срубом в его собственном дворе. Второй раз – через тридцать минут, возвращаясь из магазина: дядя Петя, прилежно соблюдая все правила древнегреческой драмы – единства места, действия и времени, все так же блевал в колодец.

Я еще немного постоял, наблюдая эту сцену и промокая платочком с лица капли некстати начавшегося дождя. Я пытался понять: комедия это или трагедия? Однако, шагая по раскисающей уже дороге, я пришел к выводу, что не иначе как глупостью это не назовешь. Потому что завтра дядя Петя, томимый отнюдь не духовной жаждой, полезет в колодец. Вот вам и поговорка.

Дурной дядя Петя, пилот из районного центра, уже целый час пытается убедить меня сдаться властям. А я столько же времени стараюсь уточнить его психологический портрет, дабы в долгом полете не возникли осложнения с противником. А впрочем, какой он мне противник – дурной дядя Петя, пилот из районного центра! Приступы мелкого дрожания и всплывающая на поверхность глаз муть вначале были приняты мной за пробуждающееся чувство патриотизма. Однако подозрительная периодичность их появлений, никак не синхронизированная с моими угрозами, всколыхнула в моей памяти тот пасмурный весенний день. Вслед за этим воспоминанием пришло другое.

Окончив педагогический институт, я приехал в районный центр и в течение двух лет отдавался школьной системе. Наша с ней связь начиналась рано утром и заключалась в том, что ежедневно я давал три урока русского языка в шестых классах и три – литературы у старшеклассников.

Какие это были странные времена! Вы заходите в школу в конце девяностых, и вас охватывает ужас, потому что за десять лет по-настоящему здесь ничего не изменилось. Все те же раздутые до непомерной величины дамы с тройными подбородками, все тот же строгий директор – монолитный демон во главе стола, все так же бежит в узкие двери познания орущая толпа маленьких варваров. Мелькающие яркими пятнами дешевые китайские рюкзачки за их плечами своей инородностью сводят с ума.

– Пушкин – это гений русской литературы, дети. – В центре маленького класса колышется около сотни килограммов женской плоти. – Всякий раз, читая стихотворение «Я вас любил: любовь еще, быть может…», я не могу сдержать волнения – настолько проникновенны эти чудные строки. – Рукой, созданной самой природой для сельскохозяйственных орудий, дама пытается изобразить в воздухе должное быть изящным жестом, и даже настоящая слеза наворачивается на один глаз. – Непременно, непременно прочтите это замечательное стихотворение, и вы почувствуете всю силу и талант русского гения.

Не знаю, как Александр Сергеевич, но по части воздействия на утонченные чувства необъятной романтической особы молодой физрук Сергей Александрович был гораздо гениальнее.

От ежедневного кошмара спасал видеомагнитофон.

За два года я посмотрел все, что было в видеопрокатах районного центра. Тогда же я впервые увидел ее.

Честно говоря, сначала она не произвела на меня никакого впечатления. Вернее, скажу так: я отложил кассету «Молчание ягнят» в сторону и принялся за другую картину, уже не помню, какую. Но что-то заставило меня вернуться к тому фильму. Я пересмотрел его еще два раза.

На следующий день, к счастью, свободный от школы, я обошел все немногие видеомагазины. В результате такого обхода в моей сумке лежали: «Контакт», «Таксист», «Мэвэрик» и «Соммерсби».

Всю ночь я просидел перед экраном, а утром уволился из школы.

Я испытываю непреодолимое отвращение к тем людям, что создают себе кумиров. Мои чувства и мысли были абсолютно лишены той пошлости, которая у потерявших разум фанатиков называется любовью. Думаю, в Джоди я сумел разглядеть символ своей свободы. Не спрашивайте, как такое могло произойти. Я и сам не знаю ответа. Я боялся наделить ее качествами, ей, вероятно, совсем не присущими. Повторяю, больше всего на свете я боялся сделать из нее кумира. Это был парадокс: увидев в ней символический образ своего освобождения, я продолжал смотреть на нее трезвым взглядом.

Возможно, нечто подобное испытал и Джон Хинкли, посмотрев «Таксиста». Я не исключаю, что его чувства были гораздо сложнее обычного фанатизма, когда он пытался из-за мыслей о Джоди Фостер убить Рональда Рейгана. Однако элементарная ревность заставляет меня думать, что мой феномен все-таки исключителен.

Я не намеревался никого убивать. Единственное и непреодолимое желание, становившееся с каждым днем все сильнее, заключалось в том, что мне захотелось встретиться с Джоди. Я понимал абсурдность и трудность задуманного. Даже преодолев половину земного шара,