Ознакомительная версия.
Вот редкостный документ, датируемый мартом 1829-го – письмо М.Я. Фон-Фока, ведавшего аппаратом тайной полиции, своему шефу Бенкендорфу: «…Господин поэт столь же опасен <для государства>, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно!.. <Предоставьте ему обойти свет, искать дев, поэтических вдохновений и – игры> (франц.)».
Жаль, что дельным советом столь сведущего агента высшая власть империи пренебрегла.
Неудачное сватовство подвигло поэта на дерзкое решение – своевольно покинуть столицу. «…Из Москвы поехал я на Калугу, Белёв и Орел, и сделал таким образом 200 верст лишних; зато увидел Ермолова», – так, с посещения опального генерала, начинается «Путешествие …» Пушкина.
Автопортрет поэта в бурке. 1829 г.
(Не избрал ли он этот кружной путь еще и для того, чтобы тайно почтить память обожаемой им императрицы Елизаветы Алексеевны, скончавшейся в Белёве по пути из Таганрога в Петербург?)
С трудом выбирается Пушкин из непролазной грязи под Ельцом, проезжает Воронеж и Новочеркасск, замечает, как «переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее», знакомится со «степной Цирцеей», видит снежные вершины кавказских гор в Ставрополе, едет из Георгиевска на Горячие воды, где черпает «кипучую воду ковшиком»; в Екатеринограде нанимает лошадей до Владикавказа и сопровождаемый казачьим конвоем трогается в путь.
Именно там брала начало Военно-Грузинская дорога, незадолго до приезда Пушкина (благодаря трудам армии) ставшая «колесной», а значит, проезжей и для повозок.
«Дорога наша сделалась живописна. Горы тянулись над нами. На их вершинах ползали чуть видные стада и казались насекомыми». Яркие впечатления от кавказских красот прерываются размышлениями о причинах воинственности черкесов и благосклонности осетинцев.
«Кавказ нас принял в свое святилище», – торжественно замечает поэт. Но не его коренные жители. Где – то под Ларсом Пушкин отстал от конвоя, залюбовавшись яростным бегом Терека, и услышал крик одного из солдат: «Не останавливайтесь, ваше благородие, убьют!» В Ларсе, на ночлеге, поэт нашел у коменданта список «Кавказского пленника» и «перечел его с удовольствием».
Хвала тебе, седой Кавказ…
Истинный поэтический восторг вызвала дикая красота Дарьяльского ущелья. Но. «Скоро притупляются впечатления. <…> Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага», – признается Пушкин-путешественник.
Вблизи селения Казбек Пушкин встречает собрата, персидского поэта Фазиль-Хана, в составе «искупительной» миссии ехавшего в Петербург: оба сожалеют, что знакомство их коротко. На следующий день Пушкин набрасывает первые строки послания Фазиль-Хану: «Благословен, и ты поэт»; испещряет лист рисунками: кавказским пейзажем, автопортретом в папахе, фигурой грузинки. И ставит помету: «25 мая. Коби».
Впереди – Крестовый перевал: Пушкин отправляет свою коляску обратно во Владикавказ, а сам продолжает путь верхом. Но вот опасный перевал преодолен, и поэт уже восхищается мгновенным переходом «от грозного Кавказа к миловидной Грузии».
В воскресенье 26 мая Пушкин выехал из Квешети, добрался до Пай-санаура (Пасанаури) и, «не дождавшись лошадей», отправился пешком до Душета. Весь день поэт в пути, – как символично, в свое тридцатилетие! Поздним вечером, в изнеможении, добрался он до городка, что в пятидесяти верстах от Тифлиса, где и заночевал на квартире тамошнего городничего, старого грузинского офицера. Вернее, промучился всю ночь из-за несносных блох!
«Я оставил Душет с приятной мыслию, что ночую в Тифлисе». Вместе со знакомцами – графом Мусиным-Пушкиным и Шернвалем – поэт продолжил путь. В Мцхете путешественники переправились через Куру «по древнему мосту, памятнику римских походов», и «крупной рысью, а иногда и вскачь, поехали к Тифлису».
В грузинской столице Пушкина ждал поистине жаркий прием: и в знаменитых тифлисских банях, где дивился он искусству местного банщика; и среди горожан, давших в его честь «праздник в европейско-восточном стиле». Звучала музыка: «песельники, танцовщики, баядерки, трубадуры всех азиатских народов, бывших тогда в Грузии», играли и пели для первого поэта России. Пушкин был необычайно весел, находясь «в счастливом расположении духа». «Он часто вскакивал с места после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, – свидетельствовал очевидец, – бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой». Восторженные почитатели, увенчав любимого поэта гирляндой из цветов, качали Пушкина в кресле.
Единственный в жизни русского гения юбилей, отпразднованный столь ярко и необычно…
В Тифлисе Пушкин ожидает от графа Паскевича-Эриванского «позволения приехать в армию». Наконец, спустя томительные две недели, получает его, и, не медля, трогается в путь. Минует грузинские деревни, преодолевает Волчьи Ворота, крепость Джелал-оглы, переваливает через Безобдальский хребет и попадает в Армению.
Описывает скорбную встречу, что случилась на горной армянской дороге, близ крепости Гергеры: «Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” – спросил я их. “Из Тегерана”. – “Что вы везете?” – “Грибоеда”. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис».
(Позже, в Тифлисе, по возвращении из похода, Пушкин придет к могиле Грибоедова поклониться памяти великого человека.)
В Гумри, после ночлега, видит библейский Арарат, «снеговую двуглавую гору» (на самом же деле – потухший вулкан Алагез). Пушкин торопится в Карс, и вот оно – ярчайшее событие в жизни! – переход пограничной с Турцией реки.
«Вот и Арпачай, – сказал мне казак. Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою».
Мысль, что русская армия уже выступила из Карса, заставляет поэта спешить. «До Карса оставалось мне еще 75 верст», – отметит он.
Не странно ли, что спустя год Пушкин обозначит именно эту памятную для него цифру в письме к невесте, – кою сравнивали с неприступной крепостью Карс: «Я в 75 верстах от вас, и Бог знает, увижу ли я вас через 75 дней»?!
Наконец, 13 июня Пушкин достигнет желанной цели и, взирая на грозную крепость, подобно орлиному гнезду укрепившуюся в отвесных скалах, будет поражен, как русские «могли овладеть Карсом».
Тогда же, в военном лагере, в походной палатке давнего своего приятеля Николая Николаевича Раевского-младшего, Пушкин встретится с братом.
14 июня – особо памятный день: поэт впервые участвует в бою! В лагере под Саганлу, услышав о появлении турок, он скачет к месту перестрелки. Подхватив казачью пику, бросается с нею на неприятеля… Пушкин видит и страшные следствия войны: первого убитого – обезглавленный труп казака, и множество раненых, от рядового до генерала Остен-Сакена.
Несколько дней проводит он в русском лагере на реке Инжа-Су, и лагерная жизнь ему чрезвычайно нравится. В палатке генерала Раевского собирается самое разнообразное общество: в числе гостей и «беки мусульманских полков».
Брега Арагвы и Куры
Узрели русские шатры.
«19-го, едва пушки разбудили нас, все в лагере пришло в движение. Генералы поехали к своим постам. Полки строились; офицеры становились у своих взводов». Началось сражение с войском Гаки-паши и передовыми отрядами арзрумского сераскира[4]. Пушкин среди наступающих участвует в преследовании бегущих турок, – вместе с армией переходит в Караурган. Главные силы Паскевича устремляются к Арзруму[5], и поэт вместе с войсками совершает переход в долину реки Аракс.
В понедельник, 24 июня, он едет в древнюю крепость Гассан-Кале – ее называют «ключом Арзрума», – занятую накануне князем Бековичем-Черкасским. Крепость славится горячим железисто-серным источником, и Пушкин решает испробовать на себе его целебную силу. Но, почувствовав тошноту и головокружение, прерывает «лечение».
Следующий день ознаменован началом похода на Арзрум. Паскевич объявляет о том на праздничном обеде, данном по случаю дня рождения Государя.
26 июня армия встает в пяти верстах от города, в горах Ак-Даг. Историческая минута близится, и Пушкину суждено стать ее свидетелем: «На оставленной батарее нашли мы графа Паскевича со всею его свитою.
С высоты горы в лощине открывался взору Арзрум со своею цитаделью, с минаретами, с зелеными кровлями, наклеенными одна на другую».
Наутро русские войска устремились на штурм твердыни. «Полки наши вошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину полтавского сражения, в шесть часов вечера русское знамя развилось над арзрумской цитаделию».
Ознакомительная версия.
