Кинешься к мечети Улу-джами, поглотившей храм, где некогда хранилась эта святыня, метнешься глазами по стенам в надежде хоть воображением отыскать место, где сиял спасительный автопортрет, но отовсюду только суры Корана в хитрой их каллиграфии, похожие на клинки, ножи и кинжалы горячего звона или арабской немой резни.
Образ после несчетных испытаний, выпавших здесь на его долю, погостил в Иераполисе, потом императором Никифором Фокой был перевезен в Константинополь, пока, наконец, с разгромом этого великого города крестоносцами в 1204 году не затерялся вовсе. И вот теперь нет в Эдессе городских ворот, с которых образ первым встречал путника, в которых был заточен при правнуке Авгаря, воротившемся к язычеству, и вновь обретен и воздвигнут в храме. Но все кажется, что таинственно и незримо он горит здесь по-прежнему.
*
Всему приходит конец, но только не благодарной человеческой памяти и молитве.
Заканчивается очередной намаз, мусульмане расходятся как-то по-деловому, не разогретые долгим стоянием, что бывает с нашими намолившимися стариками, и остаются только стеклянные, пластмассовые, деревянные четки, брошенные каждым на своем месте до следующей молитвы, неприятно живые, словно старающиеся уползти за тобой. И потом долго стоишь в горячем слепящем дворе под успокоительный шелест фонтана и все не можешь уйти, ведь это земля первого христианского государства, звавшего себя таковым при Авгаре IX (между 170 и 214 годами)…
«Древнее прошло, теперь все новое» — как странно читать это у апостола Павла. То ли от молодости нашей страны, то ли оттого, что мы получили христианство готовым, сложившимся, и даже, по слову отца Сергия Булгакова, усталым за девять веков, но только здесь по-настоящему задумываешься об этом древнем и новом. Поглядишь хронологическую таблицу и ахнешь: оказывается, Христос пришел в мир, когда Рим только расцветал, и еще впереди были Калигула и Нерон, Веспасиан и Тит, Траян и Марк Аврелий, Люций Вер и Каракалла.
То есть ты это всегда и знал, и именно из Евангелия, но при этом все-таки как будто не сопоставлял, потому что Христос был от века и тем словно отодвигал историю в мифологические времена, в непостижимую даль вечности. И апостолы шли по земле на заре мира, а вовсе не при Тиберии и Клавдии. И вот здесь ты с внезапной яркостью чувствуешь эту молодую свежесть Нового Завета, и история «распрямляется» до естественных, вполне человеческих пределов. И понимаешь, почему не Иерусалим, а именно эта земля сделала христианство всемирным и почему апостол Павел, не видевший Христа при жизни, становится в русских иконостасах в деисусном чине вровень с апостолом Петром, который с Христом не разлучался.
Павел родился в Тарсе, здесь усвоил отцовское ремесло ткача, и теперь, когда подойдешь к месту, где был его дом, увидишь крепкую палатку, какие ткали в те простые времена и в каких и теперь где-нибудь в долине Порсу или у монастыря Алахан в горах Селевкии живут нынешние пастухи, легко примиряя в сердце руины полуторатысячелетнего монастыря, в опустошенных гробницах которого прячутся от зноя козы, и адидасовскую куртку от ветра.
Палатка при доме апостола — только музейный привет, а вот колодец с «русским» воротом, говорят, тот самый, и ты заглядываешь в его 38-метровую глубину с ужасом, пока поднимается ведро, и та самая вода, неожиданно бережно теплая для такой глубины, что поила его, поит и тебя. Даже не пьешь, а «прикладываешься», как прикладываются к образу, или причащаешься, опять вспоминая, что во всех фресках Евхаристии в византийских и русских храмах Христос первыми причащает Петра и Павла.
Соседний с домом апостола квартал Тарса восстанавливается вполне по-арбатски, но дома уже «молодые» и вряд ли напомнят тот еврейский район, где выросла пламенная душа Павла. Как не много скажет сердцу и соседняя поздняя церковь его имени, приводимая сейчас в порядок и умиляющая разве чудными ликами евангелистов в парусах сводов, так что вспоминаешь добрых русских пасечников и некрасовское «дедушка-голубчик». Зато римская трехтысячелетняя дорога, обретенная археологами недавно посреди города, в имперской своей здоровой простоте и удобстве с остужающими знойный воздух «водяными ремнями» по обочинам и скрытыми под дорогой стоками, без малейшего сомнения, помнит все уходы и возвращения Павла в одиночку и с Варнавой, с которым они делили апостольское служение здесь и в недальней отсюда Антиохии.
Когда ты окажешься в этом некогда великом городе, глаз напрасно будет искать приметы третьего после Рима и Александрии центра мира. Землетрясения и войны постепенно сослали его в провинцию.
Но музей античной мозаики — не лучший ли в Азии? — скажет о роскоши города нагляднее живописных порицаний Э. Ренана, который рисовал Антиохию времен апостолов местом интриг, вакханалий, фантастических оргий, мимов, магов и колдунов. Эти мозаики горят сегодня под прежним солнцем всем разнообразием сюжетов, где полы и плафоны одинаково прекрасны с их рассказами о быте рыбаков и садовников, где битвы людей и зверей стремительны и легки, где Амуры и Киприды мешаются с Гераклами и Нептунами, Дионисами и Дианами и где пронзительно смотрят на слишком скоро преходящее человечество вечные Космос и София. Подлинно роскошь смерти, вечное счастье Эллады и Рима, золотой век всесильной империи.
И в скульптуре чудо Веспасианов, сытых и порочных даже в изваянии, веселых сатиров, мерная красота монетных профилей: Диоклетианы, Галерии, Домицианы, Юстинианы. А где же Павел, где Петр, проповедовавшие здесь? Где Варнава? Они с тех пор и вовеки — в Слове! Всесильном и молодом, как в час рождения. Только открой «Деяния апостолов» или Павловы «Послания»… Они там!..
Да еще можно подняться на гору Ставрин и увидеть храм апостола Петра и пещеры над ним, из которых первые отшельники глядели на погибающий город, — это всегда связано: падение одних и уравновешивающий аскетизм других. Именно духовное разорение вернее всего и приготовило мысль о необходимости спасения и преображения и сделало Таре особенно чувствительным к христианской проповеди. И потому именно здесь христианство перестало быть сектой иудаизма и обратилось не только к евреям, но и к язычникам, и «братья», «верные», «назореи», как их по-разному называли, впервые осознали себя христианами и стали Церковью, победившей мир. И прежде и более всего это сделалось, конечно, благодаря Павлу, которому хватило пламени зажечь не один свой Таре и не одну Антиохию, но едва ли не всю Малую Азию, Македонию, а частью даже Афины и Рим.
Отсюда он уходил в Иерусалим для совета с «двенадцатью», отсюда, из соседней Селевкии Пиерии, отправлялся на корабле на Кипр и в Анталью, Антиохию Писидийскую, в Эфес и Пергам… Теперь порта в Пиерии больше нет.
Море отошло и шумит под ветром белым кружевом, вынося на берег целлофановые пакеты, бутылки, тряпки, немыслимую грязь века сего.
Мальчишки играют на пляже в футбол, носятся с чуть долетающим птичьим криком без слов, и кто-то запускает бумажного змея, и он трепещет под ветром, будто цитата из «Амаркорда» Феллини — детство, печаль, сон о невозвратном.
А на высоком берегу туннель Тита, прорытый тысячами евреев после падения Иерусалима для орошения и водоснабжения города, — страшный коридор, вытесанный в скале, уходящий во тьму на высоту пятиэтажного дома, чтобы сомкнуться там готической теснотой и подавить воображение мрачной метафорой воплощенного рабства. Над туннелем — город мертвых, где в вырубленном в песчанике храме, с легким светом колонн и пустых гробниц и чудных раковин сводов, лежали под каменными балдахинами, как в дворцовой спальне, император Веспасиан с императрицей, заботливо погребенные здесь любящим сыном. И это подлинно город — со своими воротами — или просторный собор, пытавшийся остановить вечность. Теперь мертвый город пуст, могилы разорены, и голоса туристов слишком громки и неуместны.
Эти гробницы пустынны повсюду — в Алахане, Демре, Антиохии, Эфесе, что странным образом подчеркнуто обрывает связь с ушедшим временем. Словно все они, жившие здесь веками, действительно скрылись бесследно в слишком прямо понятом небытии — каменотесы, строители, императоры, монахи, богословы, молитвенники, — оставив нам мертвые камни и напоминая, что однажды мы должны перестать тешиться историей и даже с благими побуждениями передвигать народы, как высылал греков на прежнюю родину Ататюрк, «меняя» их на греческих турок, или как расселяют нынешние распорядители мира в Сербии и Косове. Поколения должны расти из живой почвы праотцев — самой близкой лествицы, по которой человек в конце концов поднимется к небу.
