Скот в Монголии имеет и символическое значение для выражения людских чувств и характеров. Овца – символ глупости, лошадь – дружбы, верблюд – покорности, корова – упрямства, коза – злости, хитрости и всяческого сквернодушия.
Иэнхорло попрощался, вышел из палатки, бережно поднял угол нашего спущенного флага и громко сказал: «Уунийг узуулэгч!» («Друг на всю жизнь!») Арат вскочил на лошадь и грустный направился вниз по сухому руслу.
Девятого июля мы погрузили последний монолит и в двенадцать часов покинули лагерь. Но после выезда на дорогу пришлось почти час дожидаться «Тарбагана» и полуторку. День был знойным, и мы скучились в короткой тени под машинами. Даже ноги надо было убирать в тень – сапоги накалялись на солнце. Оказалось, что у полуторки в пятидесяти метрах от лагеря отлетел кронштейн задней рессоры – совершенно такая же авария, какая была у нас в 1946 году со «Смерчем», тоже в самый момент выезда. Повсюду замечались следы сильных дождей. Дорога сделалась тяжелой, моторы нагревались. Даже в Гуйсуин-Гоби центральная впадина с пухлыми глинами оказалась затопленной. Озерцо пришлось объезжать, осторожно выбирая дорогу на взбухшей глинистой почве.
Мы ночевали на станции в развалинах Могойн-хурэ и простились со снежными горами (Цасту-Богдо) только на следующее утро. У хозяина станции я увидел тощую кошку – животное, редко встречающееся у монголов. На мой вопрос, почему в Монголии не держат кошек, хозяин улыбнулся и рассказал старинное поверье о собаке и кошке. Собака будто бы каждое утро приходит посмотреть, жив ли ее дорогой хозяин, а кошка по утрам смотрит – не умер ли хозяин. Возможно, что это старинное поверье и сыграло какую-либо роль в отсутствии кошек. Однако, я думаю, дело проще. Кошка при кочевом хозяйстве бесполезна: нет запасов зерна, которые надо охранять от грызунов.
На первом большом перевале мы обнаружили, что плоскогорья покрылись совсем молодой травкой. Со всех сторон торчали зубчатые скалистые горы бледно-серого цвета с пятнами рыжих лишайников. Над ними низкое холодное небо, сплошь закрытое ровной облачностью – вид очень суровый, но полный какой-то необычной для Монголии свежести. На мрачной равнине с шатровыми останцами я увидел древние могильники. Они настолько вросли в почву, что были заметны только издалека, с возвышенности. Очевидно, эти гранитные надгробия в виде поставленных вертикально остроугольных глыб или кругов из камней были древнее всех других. Холодное безлюдье продолжалось и дальше. Все мы обрадовались, увидев на небольшом плоскогорье близ самой дороги две недавно поставленные юрты.
Остановка, чтобы покурить, потолковать с аратами и погреться, была оправдана замеченными Малеевым древними надписями. Травянистый склон, подходивший к дороге с юга, круто поднимался к подножию отвесных гранитных скал, а на них, на высоте около ста метров, отчетливо виднелись громадные буквы – не то тибетские, не то еще какие-то неизвестные иероглифы. Прозоровский с Рождественским вошли в раж и вызвались сбегать наверх и исследовать надписи. Я высказал предположение, что, может быть, это не надписи, но его с негодованием отвергли. Не говоря ни слова, я извлек бинокль, направил его на скалы и увидел только трещины гранитных отдельностей. Невооруженному глазу опять виделись загадочные буквы. Я промолчал о своем открытии, чтобы немного охладить ярых спорщиков. Через четверть часа оба явились, взмокшие от пота и сконфуженные. Велико же было негодование исследователей, когда я поднес им бинокль и они смогли еще раз убедиться в отсутствии надписей. На град упреков я хладнокровно отвечал сентенциями о необходимости пользоваться современной техникой.
Однако пора было двигаться дальше. Я вынул часы, было уже четверть одиннадцатого, и предложил садиться в машины. Высунувшийся из кабины Эглон возразил, что мои часы никуда не годятся: у него – пять минут двенадцатого. Решили проверить время. Вся «научная сила» и шоферы извлекли свои часы. Восемь штук этих коварных механизмов показывали самое различное время, с расхождением до одного часа. Лишь на телеграфе в Цаган-Оломе мы запросили Улан-Батор о точном времени и установили, что единственно верными часами обладал Рождественский. Хорошо, что мы не были путешественниками прежних времен, когда точность съемки зависела от верности хода часов!
За мрачной равниной, миновав небольшой перевал, мы попали в круглую впадину – зеленую, ровную котловину, окруженную синими, поразительно яркого цвета горами. Горы имели мягкие очертания, их бэли, покрытые свежей травой, казались аквамариновыми. Цепь густо-синих гор на аквамариновых фундаментах, высившаяся за зеленым простором под хмурым бессолнечным небом, выглядела совершенно сказочной. Впереди над горами виднелся узкий голубовато-стальной просвет – там пролегала долина Дзабхана. При спуске в долину дорога пошла по необычайно черным горам. В отличие от обычных гобийских гор, черных от пустынного загара, эти низкие, сильно разрушенные горы состояли из насквозь черных пород. Такая внутренняя, а не внешняя чернота сразу чувствуется на взгляд, и мне пришла на память монгольская поговорка: «Змеиная пестрота – снаружи, человечья пестрота – внутри»…
На вершине перевала, на маленьких ступенчатых площадках, стояло множество очень острых и высоких пирамидок с узкими основаниями. Это были редкой формы обо, столь же черные, как все зубцы, стены, откосы вокруг. Впереди и внизу в черных воротах уже виднелся сверкающий Дзабхан. По крутому выпуклому косогору мы стали съезжать в долину. Машина опасно кренилась и раскачивалась. Я заметил, что дорога проведена неладно – нужно было бы немного потрудиться и вскопать косогор.
– Ну кому здесь копать! – с досадой воскликнул Вылежанин, прижимая тормоз. Машина обогнула поворот – и… перед нами около двадцати рабочих усердно вскапывали косогор.
В Цаган-Оломе нас ожидала радостная встреча. Бедняги Дурненков и юный рабочий Никита истосковались от вынужденного сидения и по-детски радовались приходу машин. Немедленно началась перегрузка. Учитывая потрепанное состояние и тяжелый груз наших машин, я решил возвращаться в Улан-Батор не через Ара-Хан-гай, а по южной дороге, через Баин-Хонгор и Убур-Хангай («Южный Хангай»). Эта дорога не считалась магистральной и не имела мостов через мелкие речки. Поэтому при наступивших дождях был известный риск задержек на переправах. Так оно и оказалось впоследствии. Правда, мы потеряли всего два дня, так как южная дорога была короче.
Мелкий моросящий дождь продолжал преследовать экспедицию. Горы на востоке за Цаган-Оломом стали теперь ярко-синими. Конусовидный мелкосопочник казался издалека скопищем темно-синих или темно-фиолетовых волн. Это всегда бывает в гобийских районах Монголии, когда влажно и пасмурно. Трудно представить себе более яркие и чистые оттенки синего цвета. Этот цвет, именно в его наиболее ярких тонах, больше всего любят в Монголии.
