Конечной целью изысканий гидрографа красинской экспедиции было изучение всех тех условий, которыми определены морские течения в этих широтах. Чтобы это изучение стало возможным, Березкин посвятил все дни своего пребывания в Арктике собиранию данных.
Он должен был на различных морских глубинах измерять температуру воды и ее соленость.
Батометр Березкина — прибор для измерения глубины, а также для определения температуры воды на глубине — приносил своему хозяину вести со дна Ледовитого океана.
Березкин записывал данные измерений температуры в связи с глубиной. Затем при помощи своих точных приборов он извлекал пробу воды с той глубины, которая была для него интересна в данный момент. Эти пробы воды в небольших белых склянках размещались Березкиным в деревянных ящиках, внутренность которых разделена на клетки. В каждую клетку он опускал склянку с пробой воды, для того чтобы по возвращении в Ленинград в лаборатории анализировать химический состав добытых проб Ледовитого океана. Зная соленость и температуру воды, определив ее плотность, имея данные о глубине, на которой вода была добыта, гидрограф Березкин мог приступить к конечной цели своих интересных научных работ, подсчитать те динамические условия, которыми определены морские течения в районах Северного океана, о которых так мало могли рассказать людям даже самые подробные карты морских путей.
У Леонардо да Винчи записная книжка была разделена на особые графы. Каждая графа соответствовала какому-нибудь характерному штриху человеческого лица или фигуры. Были предусмотрены все возможности красоты и уродства. Когда художнику следовало запомнить человеческое лицо, он только ставил точки в различных графах своей записной книжки. По точкам впоследствии он создавал человеческое лицо.
Нечто подобное напоминала записная книжка Владимира Александровича, в которой он собирал материалы о льдах на краю мира. Каждая графа предусматривала какую-нибудь деталь: цвет льда, форму, движение, плотность, толщину, характер. Березкин умел читать по льдинам жизнь океана, определять, откуда они пришли, в каких условиях рождались.
Березкин фотографировал льды, писал биографию их, анатомировал, исследовал их покров.
Современная глациология — наука о льдах — немалым обязана наблюдениям Березкина во время красинской экспедиции.
Молодой журналист Кабанов устроился в радиорубке. Вместе с коротковолновиком Добровольским он тщетно пытался наладить работу коротковолновой радиостанции ледокола, причинившей нам множество бед своей непригодностью. Радисты «Красина» работали только на длинной волне. Кабанов не любил бывать у нас в кают-компании. Он либо делил с радистом его увлечение книгой о Робинзоне Крузо, либо хлопотал у радиоаппарата. Журналист Шпанов и кинооператор Блувштейн устроились удачнее нас — разместились в санитарной каюте. В кают-компанию они входили лишь в часы, когда буфетчик Миша на весь ледокол орал:
— Обед прозеваете! Обедать!
Шпанов появлялся с пачкой телеграфных бланков в руках. Он был беспокойным корреспондентом-репортером — вечно настороженный, выискивающий новые темы, в любую минуту готовый отправить радиотелеграмму в свою редакцию.
Начальником санитарной каюты был Анатолий Иванович Щукин — фельдшер нашего ледокола, который позволял себе громогласно оспаривать одно из убеждений Фритьофа Нансена. Нансен считал, что употребление спирта в полярных походах вовсе не обязательно и даже с наибольшим успехом может быть заменено употреблением сладостей. Щукин подобного «ляпсуса» знаменитому норвежцу не мог простить. Во всем остальном Щукин оставался безукоризненным работягой. Не было такой ночи, в течение которой фельдшера Щукина не будили бы шесть или семь раз: тому надо спешную перевязку, у того болит голова, у третьего с желудком неладно, четвертый отморозил ухо, а пятый ошпарился кипятком. Щукин, бормоча непонятные никому слова, из которых каждое непременно оканчивалось на «ус», поднимался со своей узкой койки, зажигал свет, впускал страждущего в каюту и добросовестнейше возился с болячками пациента.
— Раниус чепуховикус, — безошибочно определял фельдшер состояние раны, если больной пришел к нему с небольшой раной.
Если же у больного был ожог, Щукин ставил диагноз:
— Ожогус ерундовикус.
Щукин снабжал страдавшего «ожогусом» баночкой «мазикуса».
Как правило, действие щукинского «мазикуса» оказывалось достаточно благотворным.
У самого Анатолия Ивановича в течение всего времени плавания, не знаю из-за чего, болела нога. Он прихрамывал и лечился той жидкостью, необходимость которой в полярных походах отрицал Фритьоф Нансен.
— Фритьофус Нансениус, — разводил руками Анатолий Иванович, — головикус грандиозус, а заскокус несомнениус!.. Заскок, — пояснял он, переводя свою речь на русский, когда собеседник отказывался его понимать. — Заскок! Понятия нету. Бывает.
Начальником Анатолия Ивановича был доктор Средневский, в обязанности которого входило не только наблюдение за состоянием здоровья красинцев, но и заботы о продовольствии. Выполнял обязанности свои — члена продовольственной тройки — доктор Средневский очень добросовестно. Он не только возился с ящиками консервов, горами соленой трески и мороженого мяса, но и своими средствами добывал нам в Арктике свежую дичь. Так, в Кингсбее в один только вечер он ухитрился подстрелить почти два десятка отличных уток, которыми на следующий день мы с удовольствием пообедали.
Доктор Средневский был прекрасный охотник. Редко можно было зайти в его каюту и не застать на столике мертвую птицу, запрокинутая головка которой свешивалась со стола.
Доктор Средневский, подобно Южину, мог много и долго читать. Много читала также вторая из двух женщин на судне — Любовь Андреевна Воронцова, попавшая в экспедицию в качестве стажерки-радистки. Коротковолновая «Красина» забастовала, и у Воронцовой таким образом оказалось достаточно времени, чтобы предлагать свои услуги всюду, где они могли быть полезными. Она помогала фельдшеру Щукину ухаживать за больными итальянцами, когда они были спасены и приняты на борт корабля. Она же могла помочь любому из нас, пришив отвалившуюся пуговицу, хотя чаще всего пуговицы пришивали мы сами, а у Любови Андреевны только брали иголку и нитки.
Джудичи, описывая людей красинской кают-компании на страницах своей газеты, писал о Воронцовой как о «синьорине, которая целыми днями глотает папиросы и книги».
«Синьорина в возрасте от пятнадцати до тридцати лет», — определял Джудичи ее возраст.
