Джудичи водрузил на столик возле себя пишущую машинку и часами выстукивал радиотелеграммы объемом в тысячи слов. Иногда он ложился с книжкой в руках, ставил книжку перед глазами, и через минуту тонкий свист разливался по кают-компании. Джудичи необыкновенно музыкально храпел. Ксения очень любила звук храпа Джудичи. Она слушала его, сложив на груди руки, и умиленно разглядывала лицо спящего итальянца.
Доцент Гуль был самым пожилым человеком не только в нашей кают-компании, но и на всем корабле.
Штурман Петров назвал его «человеком, который есть полуостров». Именем Гуля назван маленький полуостров на западном берегу Шпицбергена, на так называемой Земле Хокона VII. Шпицбергену Гуль посвятил свою жизнь. Он являлся начальником почти всех норвежских правительственных экспедиций на Шпицберген. В то время лучшими картами Шпицбергена считались те, что составлены Адольфом Гулем.
Очень крепкий человек пятидесяти лет, с коротенькой рыжеватой бородкой, он много раз на день причесывал свои светлые, седые с рыжинкой, волосы. Гуль был скромен и мягок в обращении всегда и со всеми. Подходя к столу, он обычно потирал руки и произносил русское «доброе утро». Дотрагиваясь до суповой миски, смотрел внимательно на соседа и задавал вопрос: «Суп?» — «Суп», — говорил сосед, и Гуль удовлетворенно качал головой. Так он поочередно знакомился с названиями всех блюд, а также со всеми предметами, находившимися в кают-компании. Затем он продолжал расширять круг своих знаний, запоминал русские названия частей корабля, названия одежды, заучивал глаголы и радовался, когда ему удавалось произнести за столом русскую фразу.
Во время одной из своих экспедиций на Шпицберген Гуль остался в горах. Безмолвие гор Шпицбергена полно звуков. С горных вершин ползут сияющие синие глетчеры. На горных вершинах рушатся ледяные глыбы и синими метеорами слетают в долину. Гул рождения этих ледяных «метеоров» разносился по горным вершинам, где бродил тогда еще молодой ученый Гуль. В тот день Гуль унес с горных вершин в долину горсть промерзлой земли — память о почве горных вершин. В одном из красных деревянных домов людского поселка Гуль рассматривал, изучал горсть земли, взятой им на высоте двухсот сорока метров над уровнем моря. Горсть земли была кладбищем миллиардов живых существ, живших миллионы и миллионы веков назад. В горсти земли, принесенной им с высоты двухсот сорока метров, Гуль увидел остатки морских моллюсков. Тот день положил начало работе Гуля по изучению состава горных высот Шпицбергена. Гуль понял и доказал, что суша архипелага Шпицберген поднимается, растет из воды. Море отступает от этой земли. Эта земля — бывшее дно моря. Гуль написал об этом книгу. В Осло, столице Норвегии, Гуль был директором Института Шпицбергена и Медвежьего острова.
На «Красине» Гуль ревностно принялся изучать русский язык.
Он выговаривал не «суп», а «су-уп». Он произносил не «спасибо», а «спаси-ибо». Гуль бывал в России и переписывался с русскими учеными.
Гуль и Джудичи так не походили один на другого, что не могло быть зрелища более странного, чем Гуль и Джудичи, живущие в общем углу. Оба они были у нас на положении иностранных гостей советской арктической экспедиции и обитали с нами в кают-компании.
Ленинградец Южин подсаживался иногда к пианино и напевал. Весь его репертуар состоял из единственной песни, которая в короткий срок стала знакома всем на «Красине», так же как и единственная острота его, с которой Южин не расставался в течение двух месяцев плавания на ледоколе. Острил он следующим образом. Если его собеседник выражал по поводу чего-нибудь неудовольствие, Южин скалил зубы и изрекал:
— Но ведь экспедиция «Красина» из-за этого не расстроится!
— Отчего бы вам не побриться? — спрашивал собеседник. — Вы уже пятый день не бриты!
— Экспедиция «Красина» не расстроится, если я и не побреюсь, — неизменно отвечал Южин.
Позднее, когда острота его приелась, к нему обращались примерно так:
— Южин, хотя экспедиция «Красина» не расстроится, если вы не побреетесь, но почему бы вам не побриться?
Тогда Южин фыркал и на долгое время оставался с оскаленными зубами и глазами, которые не переставали смеяться. Он обладал способностью, которой все искренне завидовали: мог читать в любой обстановке. За два месяца красинской экспедиции при ежедневных попытках засесть за книгу мне удалось прочитать семьдесят две страницы книги, которая называлась «Благонравный роман». Другим удавалось не больше. И только невозмутимый Южин читал целые дни.
Кроме него, оживлял наше печально расстроенное пианино в кают-компании Чухновский. Но его редко удавалось уговорить. Чаще садился Южин, и, хотя у него не было никакого голоса, его единственная песенка под его же нетвердый аккомпанемент доставляла тихую радость людям, отрезанным от обыкновенной человеческой жизни.
Я на ло-одочке ката-алась, Золоти-истоой, зоолотой, Не гребла, все целова-алась, Не-е каач-ай, брат, гоолово-ой…
Суханов, даже если он уже спал, что бывало чаще всего, в этот момент приподнимал голову, отрывая ее от подушки, и, раскачиваясь из стороны в сторону, как шаман, произносящий заклинания, подтягивал:
В лесу, говорят, В саду, говорят, Росла, говорят, сосенка! Понравилася молодцу Хорошая девчонка!
Подпевая, Суханов выбивал ногами дробь по зеленому дивану.
Таковы были мои соседи. Разумеется, мы не часто оставались в кают-компании без гостей. Владимир Александрович Березкин, гидрограф и метеоролог, по нескольку раз в день сиживал на наших диванах. Березкин, как и мы, не имел отдельной каюты и ютился в проходном помещении, смежном с каютой капитана.
Этому человеку принадлежит честь организации научных работ красинской экспедиции.
В круг его повседневных обязанностей входило составление метеорологических сводок. Никто не мог запомнить случая, когда бы Березкин ошибался в своих предсказаниях метеорологических условий. И если он обещал назавтра густой туман, то каждый знал, что завтра «Красин» будет стоять на месте в ожидании, когда туман разойдется: ведь в Арктике туманы гораздо большее бедствие, нежели шторм в южных морях.
Помимо регулярного обслуживания нашего корабля метеорологическими сводками, Березкин много и неутомимо работал над измерениями глубин тех мест Ледовитого океана, относительно которых ни одна в мире морская карта не могла сказать больше, чем простой лист белой бумаги. Владимир Александрович Березкин умел так объяснять свои сводки, что даже в глазах полного невежды в этих делах сводки начинали сиять, как замечательное произведение искусства. Вероятно, такая влюбленность в дело, которому посвящена человеческая жизнь, — непременное условие для того, чтобы дело это велось так хорошо, как у Березкина.
