Ксения сжималась улиткой и ныряла в свою каюту. Вовсе не нужно было заглядывать к ней, чтобы узнать, что сейчас она вместо отдыха стирает белье, может быть, тому же Пономареву, который об этом даже не подозревает.
На шестой день пресная вода стала доступной и без помощи Ксении.
«Мыться пресной водой разрешается».
На ледоколе были опреснители морской воды. Конечно, всегда можно заставить опреснители поработать на нас. Но опреснители пожирали слишком много угля. Уголь следовало беречь для машин. А между тем попробуйте смыть соленой водой мельчайшие частицы угля, въевшиеся под ногти, в поры, в изгибы пальцев!
Когда судно качнуло в первый раз за все дни морского пути, когда Скагеррак был оставлен позади и на карте, на которой мы отмечали наш путь, флажок воткнулся в Немецкое море, тогда в ванной из крана полилась теплая пресная вода. Перед ванной образовалась очередь. Пережидая очередь, мы не заметили, как возникла на горизонте Норвегия. Когда я вышел из ванной на палубу, справа из моря поднималась нескончаемая волнистая цепь голубых и серо-зеленых гор. Вершины их казались бесформенными зеркальными глыбами.
Мы приближались к Бергену. Накануне ночь была бурная. «Красина» то подбрасывало под самое небо, которое стремительно летело на палубу ледокола, то его низвергало в пропасть, в яму, и тогда небо взлетало наверх. Буфет напоминал тарахтушку, в которой вместо горошин бились банки с консервами. Тарелки ездили по обеденному столу, и борщ из тарелки журналиста Шпанова выплеснулся на колени штурмана Лекздыня.
Палубу мыло водой Немецкого моря. Чухновский ежеминутно проверял прочность креплений, удерживавших самолет на спардеке.
На другой день погода переменилась, но по водной пустыне ходили большие холодные волны.
Шлюпка, подвезшая лоцмана, долго не могла подойти к борту судна. Волны подбрасывали ее. Она ложилась на борт, падала в водяные ямы. Каменный лоцман держался за мачту, не замечая волн… Он стоял, держа зубами черную трубку. С корабля спустили штормтрап, конец его удалось лоцману ухватить. Он взобрался по штормтрапу на борт. В шлюпке остались мальчик лет восьми и его сестра — дети старого лоцмана. Короткие волосы норвежки бились по ветру, голова ничем не была покрыта. Девушка складывала рупором руки и кричала:
— Левеле рюшен!
Указывая на себя, она весело повторяла:
— Норье, Норье!
Мы решили, что «Норье» — имя прекрасной норвежки, и кричали ей хором:
— Морген, фрекен Норье!
Но Норье не было имя девушки. Норье — Норвегия. Так девушка произносила «Норге». Дочь лоцмана осталась в памяти как фрекен Норье.
На вспененных синих волнах плясала белая шлюпка с девушкой, у которой было имя ее страны. Когда, управляя шлюпкой, она отдалялась от нас, команда «Красина» кричала ей вслед:
— Адье, фрекен Норье!
Мы долго следили за белой шлюпкой, прыгавшей по волнам и уходившей в сторону зеркальных голубых гор, в тихий фиорд.
У норвежского лоцмана каменный подбородок порос жесткой сединой. За обедом лоцман пил русскую водку и восхищался тем, что именно на его долю выпало сопровождать наш корабль.
В обеденный час ледокол входил в Берген-фиорд. Стекленела голубая вода. В фиордах она стылая, недвижная, глубокая настолько, что здесь могут проходить самые большие суда. Фиорд — узкий, многоразветвленный залив, глубоко вдающийся в каменистый берег. Высокие берега покрыты можжевельником, елью, сосной. Резкие краски исчезли. Серый камень проглядывал пятнами сквозь зелень хвои.
На высоких скалах одиночками стояли человеческие жилища. Все — из дерева, раскрашенные в желтый, красный и синий цвета. Домики соединены отличными дорожками, вьющимися по горам, спиралеобразными. Из домиков по берегам Берген-фиорда выбегали дети, махали носовыми платками.
Навстречу нам по голубому стеклу фиорда плыли желтые и красные парусники с огромными коричневыми парусами.
Шлюпки, яхты и катера окружили нас в Пудде-фиорде. Мы подошли к Бергену. Одна из шлюпок называлась «Григ».
Контора «Энгельсен Сарс» помещалась тут же, в порту, в двух шагах от стоянки «Красина», в угольном хаосе. Уголь вошел составной частью в воздух, которым дышали люди. Он покрывал ровным блестящим слоем крышу конторы, деревянный забор, землю и, наконец, лицо человека, который усиленно размахивал руками у открытых дверей.
Угольный человек выкрикнул три скучных и обязательных фразы:
«Ду ю спик инглиш?», «Шпрехен зи дейч?», «Парле ву франсе?»
Он затащил меня в крошечное помещение конторы, сунул в карман моего пальто визитную карточку и кончил предложением покупать уголь только у «Энгельсен Сарса»…
Я обещал ему. У меня не было других средств избавиться от этого человека!
Предложение угля — заключительный аккорд серии предложений. Они начались в море — по радио. Они продолжались в Пудде-фиорде, когда «Красин» лишь подходил к Бергену и продавцы выкрикивали свои предложения со шлюпок и катеров.
От «Энгельсен Сарса» узкая уличка круто поднималась кверху горбом. С одной стороны уличка обсажена цветными, совсем игрушечными домиками. Отвесной стеной высилась с другой ее стороны скала, на вершине которой опять те же деревянные синие и красные двухэтажные островерхие жилища.
Горбатая улица спускалась к площади, пересекала ее, тянулась некоторое время, пестря витринами, и тонула в площади. Здесь, перед фасадом театра, — памятник Бьёрнстьерне-Бьёрнсону. Великий норвежский писатель в наглухо застегнутом сюртуке изображен в движении: он шагает.
Желтые вагоны трамвая и желтые, канареечного цвета автобусы очень спокойно, почти бесшумно проплывали мимо Бьёрнсона.
Берген тихий, полный памятников старины, но очень живой город.
Я искал подлинную Норвегию в Бергене не только на многолюдных и красочных улицах этого города, но и в старинных кварталах гавани, в уличках, узких настолько, что двум рядом идущим тесно на них.
Город окружают зеленые горы. На вершине в одной из них в фешенебельном ресторане играла музыка.
Внизу в городе горели огни Всенорвежской выставки. В центре ее высилась исполинская бутылка, ростом примерно с пятиэтажный дом. Вокруг башни-бутылки вращался пояс, электрические буквы на котором, постоянно меняясь, создавали род световой газеты.
Все дни пребывания в Бергене башня-газета с часа открытия выставки утром до момента ее закрытия ночью печатала сообщения о красинской экспедиции. Едва хоть один из участников экспедиции показывался в общественном месте, сейчас же возникали разговоры о «Красине», об экспедиции и о Руале Амундсене.
