А в глазах огонь. Он воспламеняет сердца и словно вещает: «Мы можем зажечь пожар. Мы — пламя страсти, которая горяча, как ветер, и сушит мозг».
Водопад густых черных волос. Легкие атласные лифчики, расшитые блестками. Шелковые шаровары, схваченные над лодыжками. Цветной стеклярус. Пятки выкрашены хенной в синий цвет. Что ни движение, то металлический звон. Браслеты из серебряных монет звенят на запястьях и лодыжках.
Девушки, в тело которых вселился дьявол. А ведь каждой не больше пятнадцати лет.
Внимание, представление начинается!
Волнующий змеиный танец харраки. Сначала порывистые движения живота, неожиданные вкрадчивые изгибы, полные мягкости и неги. Тоскующе разведенные руки. Снова судорожные движения живота, мимика, говорящая о напрасном ожидании и отчаянии. Трепет, волнение и внезапно трагический финал — абсолютная неподвижность.
Прекрасные девушки, но кто их хореограф?
Слово имеет флейта зуммара.
Танцует Зейнех, на этот раз под покрывалом. Она имитирует грусть покинутой женщины. Томительное ожидание выражено полными нетерпения мелкими шажками и грустными жалобными позами. Потом рука, поднесенная к глазам, как бы сообщает: милый уже виден. Ликующая радость по поводу его возвращения. Чередование пластических движений и поз сменяется быстрым кружением, почти вихрем. Апогей изображает ликование, и вот танцовщица сбрасывает итам, покрывало. Кокетливо прищуренные глаза и поклон означают благодарность зрителям.
Впечатление от танца неотразимое.
Не остатки ли это древних танцевальных феерий в честь финикийского божества Эшнунны? Или это только обычный трюк для привлечения в кофейню посетителей?
Кто знает…
Таково наше вступление и в самый мрачный и в то же время самый светлый уголок Алжира, в страну Мзаб.
На краю Лагуата приютилась полуразрушившаяся постройка, почти без окон. В трещинах стен пучками растет трава, двери деревянные, с тяжелыми железными запорами.
Перед дверями на циновке проводит свой кейф, послеобеденный отдых, старик, щурящий глаза на солнце. Веки у него опухли, сухое, как пергамент, лицо изрыто сотнями морщин. Тюрбан засален до блеска.
— Мсье, господь бог не забудет тех, кто одарит милостыней его слуг, — поет он хриплым голосом.
Ну, что же, так уж принято на Востоке. Лезу в карман (в который уж раз сегодня!), чтобы обеспечить себе расположение аллаха.
— Кто вы такой?
— Владыка королевства, именуемого зинданом (тюрьмой). Это дом тьмы, дом размышлений. Он мил взору и аллаха, и людей, потому что заблудшему здесь возвращается набожность и свет истины.
Я недоверчиво оглядываю ветхую постройку, будто бы — по словам старика — такой милой и богу, и людям.
— Брр! Каким запахом несет от этого «дома размышлений!»
— В зиндане ничего не забыто для удовлетворения человеческих потребностей, — рассыпается перед нами тюремщик. — Разве в китабе (Книге) не написано, что каждое место, на которое ступила нога кающегося грешника, должно благоухать лавандой и амброй?
С величайшим самоотречением мы решаемся войти в зиндан. Медленно, с визгом и скрипом поворачиваются на ржавых петлях тяжелые Ворота. Сразу же за ними в коридоре помещается квартира тюремщика. Огромный очаг. Огромные усатые тараканы неохотно расползаются по углам.
Мы осматриваем камеры. Свеча в руке зиндан-баши служит единственным источником, освещающим темные уголки размышлений. Пол буквально кишит насекомыми. Запах «лаванды и амбры» удерживает нас на почтительном расстоянии от обширной камеры на двадцать человек. Но сейчас здесь ни одной живой души.
— Удивительно! Тюрьма есть, а узников не видно. Не разбежались ли они из этого дома размышлений, пока вы отдыхали после обеда? — подшучиваем мы над стариком.
— Милостью божией, — отвечает он, — в этом зиндане редко гостят заблудшие души. И вовсе не потому, что нет людей, которые переступают адат, закон пророка. Крупных преступников сажают в военную тюрьму в городе, а сюда попадают лишь мелкие грешники. Эти проводят здесь день, два. С большинством из них приходится разговаривать при помощи арапника, который и в моих старых руках свистит как бич ангела Азрафила. Да, кроме того, у меня двое помощников. А теперь я покажу вам помещение, где свершается справедливость.
Мы проходим по тюремному коридору. Повсюду запах гнили. Тяжелый массивный ключ гремит в замке. Зиндан-баши открывает обширную камеру. Дневной свет попадает сюда только сквозь решетку в маленьком квадратном оконце. Здесь нет ничего, кроме скамейки, к которой привязывают провинившихся для порки.
— Это скамья воплей, но она же и место благовещения, ибо делает грешника чистым перед лицом аллаха. В день последнего суда все люди предстанут перед взором милосердного. У клеветников повиснут языки до колен, а изо рта у них будет исходить зловоние. У воров пальцы рук покроются язвами, и они станут в три раза больше, чем у обыкновенных людей. Так, на каждом человеке явят себя грехи, совершенные им при жизни. Те же, у кого на спине сохранятся следы моего арапника, найдут любовь в глазах аллаха, потому что грехи их были смыты еще на этом свете.
Вот как, оказывается, гуманна и филантропична должность тюремщика.
— К сожалению, вот уже две недели как я без работы, — жалуется старик, играя арапником. — Когда некого наказывать, мне и моим помощникам нечего делать. Прямо беда!
Тусклый свет, падающий в «камеру размышлений», все же дает нам возможность прочитать надписи, сделанные на стене. Одна из них особенно растрогала нас. Звучит она буквально так:
Пятнадцать ударов за то, что я шутил с женой муфти у колодца в полуденную жару. Ее щедрость при свете звезд с излишком вознаградила меня за такое пустяшное наказание.
Другие надписи тоже свидетельствуют об удовлетворении клиентов:
Здесь третьего дня месяца шаувала я получил тридцать ударов по пяткам от зиндан-баши Абдул Касима Бен Фаджари ибн Атали — да будет благословенно его имя, да защитит его аллах!
Старик не без гордости показал нам как эту, так и другие надписи. С такой же гордостью владелец гостиницы где-нибудь в Европе показывает книгу с благожелательными отзывами почетных посетителей. Мы покидаем зиндан с убеждением, что лагуатская юстиция — самый гуманный и остроумный институт в мире, остров разума в океане глупости.
Безработный тюремщик гремит засовами и, моргая хитрыми глазками, медленно садится на завшивленную циновку перед своим учреждением. Потом он просит у нас еще горсть франков — да будет благословенно его имя, да защитит его аллах!
