Но старый служитель бензоколонки на окраине Жужуя мигом подрезал крылья нашему оптимизму.
— В прошлом году железная дорога наверху, возле Умауаки, не действовала целый месяц.
— А шоссе?
— Его с грехом пополам привели в порядок, возможно проедете. Да через полгода все начнется снова. Вам бы стоило полюбоваться на эту свистопляску! По долине Рио-Гранде мчатся кучи камней, они разрывают шоссе и железную дорогу — и конец. Через какую-нибудь недельку вязкая глина затвердевает, и рельсы замурованы в ней, как в бетоне. Кое-где они. остаются так глубоко, что никому и в голову не придет откапывать их. Груды наносов разравнивают, потом прокладывают новый путь, и поезда опять могут спокойно ходить здесь целый год. Стоит ли из-за этого ломать голову!
— Хорошее же тут у вас сообщение, нечего сказать…
— Рего, hombre, ведь это всего каких-то три сотни километров!
Расчеты за бензин, рукопожатия, старт.
— Buen viaje, muchachos! — Счастливого пути, ребята!
Утром туман рассеялся, и теперь, около полудня, над долиной Рио-Гранде раскинулся изумительно синий небосвод. Склоны гор, тюремной стеной окружавшие узкую ленту шоссе, вздымались к солнцу, и мы вскоре забыли о плачевной дороге где-то внизу, под Тукуманом.
За городом мы попали в широкую пограничную зону. Полицейская проверка машины и ее экипажа — и путь в Боливию свободен.
В самом деле свободен?
— Ты же слышал, что говорил этот старик у бензоколонки. Сказал: «Всего каких-то три сотни километров», — и даже глазом не моргнул. Представь себе, что из Границ в Прагу, например, ездили бы по долине реки, которой во время паводка некуда разлиться. Эта река всего лишь зацементирует железнодорожную линию от Пардубиц до Колина[6], вывернет шпалы, размоет насыпи, затопит или просто снесет шоссе — и все это пустяки, hombre: ведь рельсов хватает, а год долог! Машина же как-нибудь найдет себе дорогу. Каких-то триста километров — пустяки!
Перед нами театрально расступился караван ослов, нагруженных плитами соли, которую индейцы добывают где-то в горах за Умауакой. Ослики остановились у обочины, виновато глядя в пыль. Старик, ведущий караван, стоит перед своим стадом, ожидая, пока машина проедет.
— Они, наверное, идут из Умауаки. Постой, давай спросим, сколько времени они в пути.
— Росо, росо, senor. Cinco dias… — Недолго, сеньор, недолго. Пять дней…
— А как там дорога?
— Muy linda, senor. — Очень хорошая.
Старик индеец с удовольствием закурил, крикнул на ослов, и его караван двинулся в долину.
Стрелка высотомера настойчиво ползет вверх. Вот, поколебавшись, она перескочила 2 тысячи метров и чуть было не вернулась назад. Дорога, петляя, пробилась за глиняную деревню Волькан, и последний поворот ее вдруг словно раздвинул занавес фантастической картины.
— Вот бы что показать нашим любителям кактусов! Посмотри вон туда! И вверх! И назад! Всюду кактусы!
Это были не те «ежики» — пуговки, колючки, лапки и картофелины, — что растут за окнами, умиляя наших цветоводов. Здесь на склонах причудливо изрезанных скал торчали четырехметровые столбы канделябровидных кактусов. Среди них бродили, выщипывая сухую траву, тощие коровы. В этом огромном кактусовом лабиринте они казались кукольными марионетками на сцене большого театра.
— Это нам просто необходимо заснять, даже если придется истратить последний метр пленки. Кто знает, где мы еще увидим подобные кактусы.
— В Боливии их будут целые километры. А в Мексике и того больше.
— Но такую вот картину мы вряд ли найдем.
Овчинные безрукавки, которые более двух недель защищали нас от холода южноамериканской зимы, отложены на заднее сиденье. Субтропическое солнце устремилось на закрытую стенами скал долину, заливая всю эту живописную местность теплом и погожей, радостной улыбкой.
Величественные Кордильеры в любом уголке сами создают себе собственный климат, нимало не смущаясь тем, что на карте человек разделил их каким-то экватором и исчертил параллелями, горизонталями и изотермами. Можно проехать добрую тысячу километров к северу, взобраться на высоту двух тысяч метров — и вдруг попасть прямо из зимы в лето.
Целых два часа восторгались мы, приникая к видоискателю, и перетаскивали с места на место — по всей долине — штатив и камеру. Наконец съемки закончились. Мимо нас продефилировала отборная армия кактусов-гренадеров, и занавес скал задернулся, закрыв сказочный горный сад. Едва дорога увела нас в лоно гор, как нам уже стало казаться, что все это было только миражем. Кое-где у дороги торчали лишь одинокие кактусы, словно это были дезертиры или отставшие от своих войск.
Много сотен лет назад река Рио-Гранде прорезала гряду гор широким каньоном. Сейчас, в зимнее время, она мирно отдыхает на дне ущелья, беспрепятственно пропуская горную дорогу с берега на берег через мелкие броды. Трудно поверить, что это та самая река, которая каждый год бешеным потоком уничтожает труды человека.
Изредка на склонах вдоль дороги собираются кучками глиняные лачуги, крытые связками горной травы. Дряхлые, безлюдные, мертво глядят они на дорогу своими слепыми стенами, сливаясь с диким пейзажем гор. Карта отмечает их странными названиями: Тилькара, Уакалера, Якораите. Затем на долгое время она совсем умолкает, ибо говорить больше не о чем. Дорога пробивается сквозь царство скал, сквозь затерянный мир без людей и без жизни. Лишь мутные воды Большой реки сопровождают ее на высоте чешских Татр, да где-то еще выше, в горах, ползет линия зубчатой дороги. Но и та, словно пугаясь бесконечного одиночества, по временам жмется к нам.
2900 метров над уровнем моря.
Мы внимательно слушаем, как работает мотор. У него ровный пульс и сносная температура. Он упорно борется с крутым подъемом, героически преодолевая последние десятки километров дневной нормы. Где-то по пути машина пересекла воображаемую линию тропика и теперь, на последних поворотах дороги, пустилась вперегонки с наступающими сумерками, чтобы отдохнуть в кривых улочках Умауаки еще при свете гаснущего дня.
Нас пробудил новый день. Первый после долгих месяцев день в тропиках, которые остаются тропиками только на карте. По утрам людям приходится разбивать корку льда на питьевой воде, оставленной в железных баках на двориках; лужи на улицах промерзают до самого дна. Каждую ночь Анды одерживают победу над этой тропической зоной, куда Аргентина выдвинула свой северный мыс. И каждый день солнце бросается в контратаку на улицы Умауаки, чтобы вернуть человека к жизни и согреть окоченевшие детские руки. Неравная это борьба. Низкая географическая широта подгоняет солнце к зениту, умножает его силу, отпуская ему по двадцати часов жизни в день на протяжении почти целого года. Но решающее слово все же предоставлено здесь могучим горам. Им принадлежит ночь, а ледяной ветер даже днем хозяйничает во владениях тропического солнца, оставляя ему лишь защищенные долины. Но и там он уступает ему скипетр власти всего на несколько полуденных часов.
