Французскую эстраду долгие годы представляла Мирей Матье. Вообще, с французскими кумирами проблема состояла в том, что у нас и у них на слуху были разные фамилии. Большинство имен французского топа-50 — регулярного рейтинга наиболее почитаемых во Франции людей, который публикуется и по сей день воскресной газетой «Журналь дю дюманш», — нашей аудитории ничего не говорили. Мы прошли мимо таких звезд французской эстрады восьмидесятых, как Жан-Жак Гольдман, Клод Нугаро, Рено, Ален Сушон, Лоран Вульзи, Бернар Лавилье, которых сегодня уже надо относить к старшему поколению. Король французского рока, кумир нескольких поколений французов, Джонни Холлидей впервые вышел на московскую сцену лишь осенью 2013 года, когда ему исполнилось семьдесят.
Много времени в работе отнимал такой бессмысленный жанр, как отклики на различные инициативы. Незначительный намек со стороны французского руководства на его «особую» позицию по ракетам или по поставкам газа у нас представляли в качестве грандиозного прорыва. Отклики должны были подавить своим количеством. Вероятно, у читателя могло создаться впечатление, что Франция всегда поддерживает ту или иную инициативу Москвы. Естественно, завышали статус «дежурных» политологов, к которым обращались за оперативными комментариями. Но некоторые, прочитав про себя, возражали, замечая, что они вовсе не «известный французский публицист», а рядовой обозреватель.
С горбачевской свободой слова диапазон тем расширился, стало легче договариваться об интервью, к нам самим резко возрос интерес. Страна открывалась, и в Москве возник запрос на материалы о том, как это «делается у них». Появилась возможность сохранять полутона в заметках, а в редакциях гвоздь уже не забивали, как говорится, по самую шляпку. Если сначала в парикмахерской на улице Бёре меня спрашивали: «Как это удалось вам оттуда вырваться?», то потом практически повсеместно повторяли одну и ту же фразу: «Ça bouge chez vous!» («У вас все там так меняется!»)
Лучшие французские корреспондентские силы работали в Москве. Мой товарищ Бернар Гетта публиковал в «Монд» через день не просто заметки, а целые полотна. Французов всегда тянуло рассмотреть нас поближе — в течение десятилетий мы были для них «проектом», о котором многие из них, особенно люди левого толка, привыкли долгие годы рассуждать в теории. И вот этот эксперимент зашевелился и пришел в движение. На телевидении и радио стало легче вступать в полемику, мы стали опережать французов в критике, лишая их впервые за многие годы аргументов. Круг людей для диалога вдруг расширился. Оказались доступны для общения самые известные французы. Например, Ив Монтан, который своим пещерным антикоммунизмом вызывал улыбку даже у французской прессы.
В начале девяностых он приехал в Москву на премьеру фильма Коста-Гавраса «Признание», посвященного послевоенным политическим процессам в Чехословакии, организованным по типу сталинских. Ив Монтан захотел пройтись по тем московским адресам, которые были знакомы ему и Симоне Синьоре по временам, когда он числился другом СССР. Я был с ним в тот момент, когда в концертном зале имени Чайковского он попросил открыть ему правительственную ложу, чтобы восстановить в деталях памятную встречу с Никитой Хрущевым и другими членами Политбюро после своего концерта, когда, по его словам, он убеждал их в ошибочности ввода войск в Венгрию. Для Ива Монтана это был драматический момент. Возможно, он и подыгрывал, так как вместе с нами в комнате находился оператор с камерой, — но, рассказывая об этом эпизоде, прослезился.
Если раньше Франция оставалась словно бы вне критики — на всех уровнях, начиная с политического и заканчивая бытовым, то сейчас ситуация изменилась. Теперь распространена другая сентенция: все во Франции стало намного хуже — грязнее, грубее. По-английски не разговаривают, продавцы высокомерны, официанты нахальны. Кого ни спросишь, все ругают Париж. Раньше говорили с придыханием, теперь — с разочарованием. Парижу как будто мстят за прежние восторги, за собственные ожидания, которые передавались из поколения в поколение.
Сознательно променять обильный, но предсказуемый завтрак в симпатичной маленькой гостинице «Луи II», вблизи театра «Одеон», где в духе времени в холле выложена «Фигаро» на китайском языке. Выйдя на улицу, ради принципа честно пойти наугад, и оказаться в большом, достаточно типичном кафе «Дантон», находящемся прямо напротив памятника одному из героев революции.
Внутри лучше не садиться, а занять место где-нибудь сбоку у стойки. Заказать, не выдавая акцент и слушая свой голос как бы со стороны, одну чашку кофе-крем, потом, возможно, другую и понаблюдать за процессом, прислушаться к разговорам.
Персонал обменивается репликами с патроном, который, возвышаясь на деревянном настиле с обратной стороны стойки над залом, руководит заведением, сбрасывает отработанную кофейную гущу в мусорное ведро и режет хлеб. Когда дел меньше, они также внимательно наблюдают через стекло за улицей и, я думаю, успевают многое заметить. Слышна грубоватая скороговорка официантов, передающих заказы из зала, общающихся на ходу с вновь прибывшими так, как будто они продолжают еще вчера начатый разговор. Кого-то они действительно видят не в первый раз, но всех запомнить невозможно, и кафе на таком живом перекрестке не может обслуживать только знакомых местных клиентов. Многолетнего опыта и наметанного глаза достаточно, чтобы уловить, кто и что будет пить или есть. Или, во всяком случае, они умело делают вид, что ваши пожелания им знакомы.
Из подземного выхода метро «Одеон» поднимаются еще люди и тоже направляются в «Дантон». У стойки мест на всех не хватает, и посетители теснятся чуть поодаль, но так чтобы можно было дотянуться до сахарницы.
В «Дантоне» вывешены фотографии, на которых запечатлены это же кафе и перекресток, какими они выглядели лет сто назад, и, судя по снимкам, принципиально мало что изменилось. Утром обретаешь уверенность в живучести этой культуры начинать день у стойки кафе. Про себя хочется произнести: «ничего не меняется».
В Париже тысячи кафе, баров, ресторанов, брассери — при всей условности такого деления, и среди них сотня неплохих. На эту тему можно писать культурологические исследования и издавать альбомы. Сперва кажется, что они похожи друг на друга, потом начинаешь их различать. Есть по-настоящему старые, есть подделывающиеся под старые. Теплое чувство к ним всем, вместе взятым, заложено с советских времен, когда мечтали о том, чтобы сидеть за маленьким столиком и долго пить кофе. Подходящие для этого места располагались в основном в треугольнике Таллин — Рига — Вильнюс, и до сих пор трудно избавиться от чувства некоторой раскованности и свободы, когда переступаешь порог кафе в Париже, пусть даже самого обычного. Не обязательно знать название, помнить адрес, обозначать угол дома — какое-нибудь кафе всегда будет рядом.
