«Ерунда», говорил он, мотая головой. «Я — Фриц, а ты — Хайни, и все». И затем без обиняков: «Хочешь есть? Пить? Нет денег, а?» Я кивнул. Каспарек снял со своих плеч рюкзак, заманчиво махнул в сторону травы на краю дороги, сел и достал огромный кулек великолепных груш и персиков.
«Поешь!» — предложил он. Я не ждал второго приглашения. Мы съели все фрукты, ножки, листики и семена, и я должен честно признать, что Фриц съел в два раза меньше чем я. Он засмеялся, встал, пожал мою руку. «Надеюсь», — сказал он, «мы с тобой еще встретимся». Он направился в сторону австрийской границы, а я стоял, еще долго глядя ему вслед.
Я не подозревал тогда — и это не был бы Фриц Каспарек, если бы он обмолвился хоть словом о том, что купил те фрукты в качестве провизии для поездки в Вену за свои последние пенни. В результате он должен был крутить педали своего велосипеда 480 километров до Вены без гроша в кармане и без всякой еды.
Возможно, он воспользовался своим бесстыдным венским очарованием, чтобы заполучить приглашение от одного или двух фермеров на стакан молока, я не знаю. Но читатель поймет, насколько я сожалел тогда, будучи на Северной Стене, что я не мог вручить Фрицу пачку сухих сигарет и сказать: «Кури!» — так же, как он когда-то протянул мне кулек фруктов на раскаленном шоссе и сказал: «Ешь!»
С такими закатами на Айгере команде не повезло
Было 23:00. Людвиг перестал заниматься стряпней, и «удалился, чтобы отдохнуть». Даже здесь, на этой высоте в 3750 метров, и в 1500-х метрах от ближайшей горизонтальной поверхности, он не мог отказаться от комфортных тапочек. Андреас подвис на вбитых крючьях, чтобы устойчиво держаться на стене, а его голова опиралась на широкую спину Фёрга.
Следующим утром мы обнаружили, что Фёрг сидел неподвижно, не шевелясь, так, чтобы сон Хекмайера был безмятежен. Фриц и я натянули на себя спальные мешки и палатки; засунули ноги в рюкзаки, поддерживающие нас, и очень скоро я услышал глубокое, ровное дыхание моего друга, спящего рядом со мной.
Через небольшое окно в палатке я видел, что на небе нет звезд, и погода все еще плохая, шел снег. Сорвался случайный маленький снежный обвал, но снег проскользнул по ткани палатки, с нежным шуршащим звуком, как будто бы кто-то погладил ее рукой… Я не беспокоился о погоде. Я был охвачен чувством полного умиротворения, не смирения с нашей долей, а уверенности в том, что, независимо от того, какая будет погода, мы достигнем вершины завтра и после этого окунемся в безопасность долины.
Айгер из снов художника Anthony 'Ginger' Cain
Это чувство умиротворения разрослось до осознания счастья. Люди часто испытывают счастье, не осознавая этого; только позже мы понимаем, что в тот или иной момент мы были счастливы. Но здесь, на нашем биваке, я не просто был искренне счастлив; я еще и понимал это. Этот, третий бивак для Фрица и меня на Северной Стене, был наименее удобен с точки зрения размещения; несмотря на это, он был лучшим.
И если вы спросите, почему — причиной был отдых, спокойствие, радость, большое удовлетворение, которым все мы наслаждались там. Если бы, в течение тех долгих часов, когда мы были оторваны от внешнего мира, один из нас сдался или потерял терпение по отношению к другому; если бы, движимый инстинктом самосохранения, один из нас подумал о попытке спасти свою собственную жизнь, бросив остальных — никто бы его не обвинил.
Его напарники не отвернуться от него, хотя, возможно, будут в дальнейшем относиться к нему прохладнее. Если, внизу, в долине, люди встретят его радостно и со всеми почестями, его друзья никогда не скажут дурного слова. Но то, особенное счастье, которое рождается в единении общего порыва, обойдет его стороной и не принесет радости.
Все мы четверо на том биваке на Стене Айгера были счастливы. Пусть шел снег, и снежинки водопадом стекали по нашим палаткам, но наше счастье было неотрывно связано со всем этим. Оно позволяло думать о хорошем, и помогало уснуть…
Айгер — гора счастья. Художник Anthony 'Ginger' Cain
Испытание самого себя — выражение, без сомнения, преувеличенно описывающее здоровый, честный опыт, и противоречит холодному расчету, который каждый альпинист отдает себе. Но основная ошибка состоит в предположении о том, что это чрезвычайное испытание себя и есть главная движущая сила альпинизма.
Это — предположение, придуманное последними невеждами, потому что они не смогли придумать никакого лучшего объяснения тому, чего сами не могут понять и чего лично никогда не испытали. Я действительно не могу сдержать улыбку, когда представляю себе лицо Фрица Каспарека, если один из этих всезнаек спросит его, совершил ли тот восхождение, чтобы самоутвердиться.
Интервьюер без сомнения удалился бы, испытывая дискомфорт, раздавленный едким ответом, изложенным в тех известных венских словах, которые так сложно перевести на литературный немецкий. Конечно, ни один альпинист не совершает трудного восхождения, чтобы испытать себя.
Если во время чрезвычайной опасности на горе он думает сначала о своих напарниках по связке, если он подчиняет личное благополучие общему благу, то он автоматически проходит тест; и, таким образом, пройдет его в любом из случающихся бедствий, наводнении или пожаре. Такой человек, несомненно, не прошел бы, посвистывая, мимо раненых людей на дороге; он оказал бы помощь. Для него очень важно осознание того, что он сделал, все что мог.
Страстное желание доказать свою исключительность никогда не может быть главной движущей силой, которая заставляет его покорять сложнейшие вершины. Меня очень раздражают те писаки, которые характеризуют альпинистов, выходящих на предельно сложные маршруты, как психически ненормальных.
Я не могу представить себе более нормальных мужчин, чем мои три компаньона на Айгере. Да, положение, в котором мы оказались, было весьма не тривиальным; но реакция моих друзей в этот необычный момент была совершенно нормальна.
Фриц хотел сухих сигарет; Людвиг переобувался в удобные, мягкие тапочки для бивака; и Андреас, забивший в стену свои крючья, защищенный широкой спиной Людвига, спал спокойным сном.
Сон на Северной стене. Художник Horsley Freya
Мир и гармония той ночи под открытым небом позволили мне умчаться прочь в сумеречный мир между пробуждением и сном. Мое тело, почти лишенное духа, было в покое. Холод не докучал; он служил лишь напоминанием о том, что я висел на огромной стене горы, и находился в несколько стесненном положение, в заложниках у рюкзака, на нашем биваке.
