С прилежанием и искренне шел я по пути, выстланному
молитвенными ковриками в мечети…
Но любовь зашла в мечеть и сказала: «О, великий
учитель!
Сбрось оковы существования!
Что привязало тебя к молитвенному коврику?..
Ты хочешь от знания прийти к видению?
Тогда склони голову».[3]
Он звал мусульман и уже разошедшихся на тот час до крестовых походов, до разорения Константинополя католиков и православных не делить мир и не оскорблять Спасителя разбеганием: «Тот Бог, что явил нам путь разлученья, надеюсь, дарует и тропу соединенья».
Увы, это слышно только в самом сердце веры и ждет человека, вероятно, на последнем пороге. Неужели всегда на последнем, и нам так и не преодолеть в себе «эллина и иудея»?
Теперь он лежит здесь в царственной золотой и пурпурной гробнице, и рядом его сыновья, его последователи, хранители его имени и дела — великие дервиши ислама.
Раз в год собираются здесь продолжатели их дела, чтобы, подняв правую руку в небо, а левую опустив к земле, как нижняя перекладина нашего креста, протанцевать семисотлетний иконийский танец, белую метель единства, и обнять каждого («давайте же оставим пыль и прах и в небо взмоем!»). Этот танец змеится и кружится здесь в арабской мысли надписей, в волшебстве орнамента, по красоте которого ты догадаешься, почему ислам избегает человеческих изображений, которые «случайностью» своих черт разрушают сияющую красоту формы и формулы. Этот танец виден в тюрбанах надгробий, в хороводе светильников, которые сейчас прозрачны и немы, но в развеске которых ощутима готовность однажды возжечься и принять участие в общем полете.
А уж они стронут с места небесные звезды…
Его описал в своих константинопольских записках И. А. Бунин: «И по мере того, как все выше и выше поднимались голоса флейт, жалобная печаль которых уже перешла в упоение этой печалью, все быстрее неслись по залу белые кресты-вихри, все бледнее становились лица, склонявшиеся набок… приближалось страшное сладчайшее „исчезновение в Боге и вечности…“» И вспомнил Саади: «Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету, как ветер, который после смерти поэта разнес по вселенной благоухание цветника его сердца».
Это о Мевлане. Но также и — разве только в более твердом, менее пышном, здоровом, как хлеб, слове — об апостоле Павле, Игнатии Антиохийском, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, о тех, кто перекладиной креста соединяет небо и землю. Снова тебе дано догадаться, что Истина одна и в конце дороги мы должны встретиться у единого престола, а не у небесного отражения земной карты, где мусульмане неуступчиво граничат с буддистами, те с иудаистами, а иудаисты с христианами. Религиозная терпимость — есть только начало пути, но не весь путь, ибо в основе ее лежит недоверие к Истине или равнодушие к ней. Вместо расплывчатой терпимости должна войти в сердце любовь к постижению Единого, общее проникновение в сердце Господня замысла о мире, и «технология» этого проникновения явлена здесь всеми сторонами в горячей искренности и глубине.
Часть IV
Возвышенные гимны и сухие расчеты
Спроси у камня
Через год, в очередной раз отправляясь в Турцию, в места уже известные, однажды пройденные, я испытывал двойное чувство. Хотелось еще раз пережить первое волнение, и вместе с этим было совершенно очевидно, что в одну воду дважды не войдешь, и не давала покоя тревога: не выжжется ли и сама острота первого впечатления, не ослабнет ли зрение и не смутится ли сердце. Но и радость не оставляла — можно было попристальнее рассмотреть пропущенное из-за спешки в первой поездке, «дочувствовать» то, что оказалось едва наживлено, хоть краткое время пожить внутри того, чего в первый раз только коснулся.
Новость заключалась в том, что на этот раз мы летели с группой московских учителей словесности, истории и географии, которым в грядущем предстояло сеять семена интереса к этой стране и началам христианской культуры в собственном сердце, в сердцах учеников и их родителей. И это, конечно, не могло не сказаться на всей интонации паломничества.
Да и задачи у нас были пошире созерцательных. С нами в путь отправилась замечательный тюрколог Калерия Белова, чье присутствие автоматически снимало многие проблемы перевода. Летел и петербургский скульптор Борис Сергеев с первым эскизом памятника апостолу Павлу, об установке которого на родине апостола в Тарсе мы и предполагали договориться. Сергей Власов, командор международного ордена Святого Константина Великого, вез свою книгу о византийском императоре, чтобы не только представить ее на земле своего героя, но и передать каждому участнику поездки для скорейшего ознакомление с исторической «картой» этой земли. Московская патриархия благословила в поездку молодого священника Ильинской церкви в подмосковном Пушкине отца Виталия Якимчука, и батюшка оглядывал свою умную паству, учебу у которой сам оставил совсем недавно, без робости, а скорее с внутренней улыбкой над переменой ролей — теперь учителем предстояло быть ему.
Впрочем, в мои обязанности не входила историография поездки, и я больше рассматривал памятники, стараясь «разговорить» их.
Уже в Адане нас встречало местное руководство. Кажется, из Москвы это был первый в истории русско-турецких отношений авиарейс такого масштаба, и губернские, городские и туристические власти надеялись на дальнейшее сотрудничество и были искренне заинтересованы принять получше. И слова о дружбе, внешне еще вполне дежурные, в дни, когда Штаты бомбили Афганистан, суля «возмездие» исламскому фундаментализму, в исламской стране приобретали новый оттенок. Становилось ясно, что перепутавшиеся нити и ставшие достаточно крепкими узлы, которые завязались в стране, где тлеет в националистическом сердце пантюркистская идея «Великого Турана» и где разрабатывается «зеленая идеология нового османизма», надо будет развязывать менее драматическим способом.
И хоть турецкое небо опять, как и в первый приезд, поражало реактивной исчерченностью, словно эта паутина ткется в тамошних небесах непрерывно, изводя в день запасы топлива, которых нам хватило бы на год, здравый смысл в тишине говорил громче командирских голосов на ветру. Да и дети учат же нас чему-то. Они танцевали, и зурна ликовала под русский баян, втягивая в атмосферу радости гостей и хозяев, так что скоро холодная строгость аэропортовского терминала сменилась радушием мгновенной человеческой общности.
А я уже высматривал в толпе водившего нас по этой земле в минувший приезд Шерик-бея Акимова из Киргизии и радовался, что можно продолжить знакомство с только-только приоткрывшейся нам тогда древней Киликией, дописать картину после запятой, а не с красной строки. Мы встретили нескольких молодых людей из Киргизии, которые учатся здесь и теперь собрались, чтобы помочь нам в качестве начинающих гидов. Пусть у них пока нет путеводительских знаний, с языком они не испытывают проблем. Прежде нам пришлось столкнуться с такой бедой, когда наши старательные гиды ни христианского прошлого мест, где живут, не знали, ни русского языка, как и мы турецкого, — эта двойная немота лишала нас возможности рассказать сполна об увиденном.
Теперь в каждом из четырех автобусов находился доброжелательный молодой киргиз с папкой материалов и, косясь в нее, излагал еще новую для себя и для турецкой науки историю Византии. Ислам охотно исследовал эллинское и римское прошедшее своей земли, наполняя музеи античными сокровищами и храня всех Афродит, Аполлонов и даже Сераписов (зависящая от зерна Египта Малая Азия ввезла это египетское божество и в свои Пергамы и Антиохии), но тысячелетняя православная культура числилась больше в сносках и примечаниях. Ее соперничающе властный дух был оттеснен на периферию и настолько загорожен Востоком, что даже русские путешественники, пленяясь его пестрым узорочьем, не сразу вспоминали здесь отчее христианское небо, спохватываясь разве в одной Константинопольской Софии, которая от этого тоже становилась скорее декоративным приключением путешествия, чем памятью о материнской колыбели родной веры.
