Что может быть красивее? Между темными занавесями елей огромные белые аллеи, где след от саней кажется полосой бриллиантов на матовом стекле. Ветер отряхнул ветви — снег прошел уже несколько дней назад, — и только кое-где, там и сям остались блестящие снежные мазки, похожие на блики, наложенные кистью умелого художника на темную зелень хвои. Стволы елей выстраиваются колоннами, и название «храм природы», данное романтиками лесам, таким образом, оказывается очень подходящим.
Пройти пешком по снегу в один-два фута — вещь невозможная. Да в длинной аллее пешеходов и не было вовсе. Встретилось нам только три-четыре мужика, даже не знаю, были ли это мужчины или женщины. Укутанные в тулупы, в сапогах или валенках, при каждом шаге они проваливались глубоко в снег. Несколько собак, черных или казавшихся таковыми из-за контрастности цветов на снегу и ярком солнце, бегали кругами, как фаустовский барбет[34], или подходили друг к другу с одними и теми же во всем мире знаками собачьего франкмасонства. Эта, возможно, несколько инфантильная подробность попросту доказывает, что собаки в Санкт-Петербурге — редкое явление, если где-то их вдруг замечаешь.
Этот остров называется Крестовским, и на нем есть очаровательная деревушка из маленьких дачек, занятых в теплую погоду целой колонией в основном немецких семей. Русские — большие мастера по части деревянных построек и режут по ели с такой же ловкостью, как это делают тирольцы и швейцарцы. Топором и пилой они вырезают кружева, цветочки, всякого рода орнаменты в зависимости от того, что придет им в голову. Домики на Крестовском, отделанные в этом швейцарско-московском стиле, летом, должно быть, прелестные жилища. Большой балкон или, скорее, низкая терраса, образующая как бы комнату под открытым небом, со стороны фасада занимает весь первый этаж. Здесь, среди цветов и кустов, сидят дачники в долгие, бесконечные июньские и июльские дни. Сюда ставят пианино, столы, диваны, чтобы понежить себя наконец сладостной жизнью на открытом воздухе после восьми месяцев заточения в тепличной атмосфере. При первых же погожих днях после ледохода на Неве происходит всеобщее переселение. Длинные караваны повозок, везущих мебель, тянутся из Санкт-Петербурга к виллам на острова. Как только дни укорачиваются и вечера становятся холодными, дачники возвращаются в город, и коттеджи закрываются до следующего года, но остаются не менее живописными под снегом, который превращает их деревянные кружева в серебряную филигрань.
Поезжайте дальше, и скоро вы окажетесь на большой поляне, где высятся, что называется во Франции, русские горки, а в России — катальные горки. В начале Реставрации[35] русские горки произвели большой фурор в Париже. Их устроили в Бельвиле и других публичных парках. Но разница в климате требовала другой их конструкции. Повозки на колесах скатывались по желобкам на крутых спусках и, несясь по инерции, взлетали на площадку, устроенную на меньшей высоте, чем точка их отправления. Часты были несчастные случаи, так как колеса повозок нет-нет да и выскакивали из желобков. Это и заставило отказаться от опасного развлечения.
Катальные горки в Санкт-Петербурге — это павильоны с площадкой наверху. Туда поднимаются по деревянной лестнице. Спуск сделан из досок с идущими по бокам бортами, подпертыми столбами. Спуск сначала крутой, затем мягче. Доски много раз поливают водой, вода замерзает, и образуется отполированный, как зеркало, каток. Каждая площадка имеет свой отдельный спуск, что избавляет от опасных столкновений. На санках, управляемых конькобежцами, держащими их сзади, спускаются вместе три-четыре человека. Спускаются и поодиночке на санях, управляя ими ногой, рукой или палкой. Бесстрашные люди кидаются головой вниз, лежа на санях на животе или в любой другой, случайной на первый взгляд, но безопасной в действительности позе. Здесь люди очень ловки в этом в высшей степени национальном развлечении. Оно им знакомо с детства. Они находят удовольствие в крайней скорости, развиваемой на сильном морозе. Это ощущение совершенно северное, и иностранцу, приехавшему из более теплых краев, сначала трудно его оценить. Но вскоре и он начинает его понимать.
Часто при выходе из театра или с вечера, когда снег блестит, как толченый мрамор, в ясном и холодном свете луны или, если луны нет, звезд, ярко мерцающих в морозном небе, вместо того чтобы ехать домой, в светлое, удобное и теплое жилище, вся компания хорошо укутанных в меха молодых людей и молодых женщин едет ужинать на острова. Садятся в тройку, быструю упряжку из трех лошадей, под бренчание бубенчиков, несущихся веером и поднимающих копытами серебряную пыль. Будят заснувшего трактирщика — свет зажигается, самовар закипает, леденеет шампанское «Вдова Клико», ставятся на стол тарелки с икрой, ветчиной, селедкой, заливным из рябчиков, пирожками. Вы едите, бокал за бокалом пьете шампанское, болтаете, курите, а на десерт катаетесь с ледяных горок, которые освещают мужики с фонарями в руках. Затем к двум или трем часам утра вы возвращаетесь в город, вкушая сладость мороза в вихре скорой езды на свежем, холодном и здоровом воздухе.
Пусть Мери, который не терпит, когда говорят «добрый мороз», уверяя, что мороз всегда зол и уродлив, стучит зубами и натягивает еще одно пальто, читая эти покрытые инеем строки! Да, мороз — это наслаждение, опьянение свежестью, головокружение от снежной белизны, которое я, человек исключительно зябкий, начинаю ценить совсем как северный житель.
Если это описание русской зимы не выпало еще из рук заледеневшего читателя, если он достаточно смел, чтобы и дальше терпеть в моем обществе суровости погоды, пусть он после стакана горячего чая пойдет со мною прогуляться по Неве и посетить стойбище самоедов, которые только что пришли и встали на середину реки как на самое холодное и единственное удобное для них Санкт-Петербурге место. Эти жители полярных краев походят на белых медведей. Температура от 12 до 15 градусов мороза кажется им слишком высокой, они при ней задыхаются от жары. Их миграции нерегулярны и послушны неизвестным нам причинам или капризам. Уже много лет, как они здесь не появлялись, и мне повезло, что они пришли во время моего пребывания в граде царей.
Спускаемся к Неве лестницей у Адмиралтейства по утоптанному и скользкому снегу, не забыв при этом бросить взгляд на Петра Великого, которого снег наградил белым париком и чья бронзовая лошадь должна бы подковаться льдом, чтобы удержаться в равновесии на скале из финского гранита, который служит цоколем статуе. Зеваки, толпясь у хижины самоедов, образуют черный круг на белом фоне покрытой снегом Невы. Я протиснулся между мужиком и военным в серой шинели и через плечо женщины стал смотреть на кожаный тент, натянутый при помощи колышков, забитых в лед, и похожий на большой кулек из бумаги, поставленный острием вверх. Низкое отверстие, через которое можно войти только на четвереньках, позволяет смутно различить в темноте какие-то меховые тюки. Это, вероятнее всего, сами самоеды, мужчины или женщины, не знаю, кто да кто… Снаружи на веревках вывешено несколько шкур, на льду стоит много лыж, а у саней самоед как будто услужливо предоставляет себя этнографическим исследованиям толпы. Он одет в мешок из шкур мехом внутрь, к которому пришит капюшон, плотно облегающий лицо, как трикотажные шапочки под названием «пропуск в горы» или как шлем без забрала. Большие варежки, надетые на рукава, чтобы не оставить ни щелочки холодному воздуху, толстые, стянутые ремнями белые валенки дополняют этот, безусловно, малоэлегантный, но герметически закрытый для проникновения холода, впрочем не лишенный своего особого колорита, костюм цвета выделанной самым примитивным способом кожи. Лицо в облегающем капюшоне — обветренное, покрасневшее на морозе, широкоскулое, нос приплюснут, губы толстые, глаза серо-стальные со светлыми бровями. Умное и мягкое, оно имеет грустное покорное выражение и не безобразно.
