Вслед за нами взошли на борт несколько черных рабов, несущих на головах тюки с последним товаром, а также бочонки солонины и корзины с хлебом из подъехавшей к пристани повозки. Как только они закончили свою работу, капитан через альгвасила попросил у портового начальства дозволения сняться с якоря. Альгвасил громогласно протрубил разрешение со своего деревянного помоста, прогремела команда „отдать концы!“, и судно отчалило, содрогаясь, да так, что вместе с ним содрогнулось не одно доблестное сердце. И поплыли мы вниз по реке к открытому морю, а когда миновали замок Триана, что возле Севильи, в окне одной из башен я увидел знатную даму, которая встречала рассвет, расчесывая волосы перед зеркальцем, и тотчас вспомнил о моей донье Хосефине. С тех пор как мы сели на корабль, она не показывалась из своей каюты на корме, и всякий раз, проходя мимо, я наблюдал лишь закрытую дверь да в окошке — личико Инесильи, болтающей с Андресом де Премио. Меня терзала зависть, что сержант волен продолжать свои ухаживания (хоть Инесилья порой и наставляет ему рога со мной, оттого что женщин на всех не хватает), в то время как я, будучи верен королю и своему долгу начальника отряда, не имею права думать о моей возлюбленной донье Хосефине иначе как с целомудренным почтением.
В таких размышлениях и застал меня капитан корабля, маленький генуэзец, ростом почти карлик, по имени Себастьяно Матаччини.
— Сеньор, — сказал он мне, — мессер Франческе Фоскари, мой хозяин и покровитель, весьма лестно отзывался о ваших многочисленных достоинствах, так что позвольте заверить: я в полном вашем распоряжении и готов удовлетворять любые ваши пожелания, если только они не связаны со сменой курса, ведь целью нашей, как вам известно, является порт Сафи.
Я ему ответил схожим набором любезностей, и в результате мы остались совершенно довольны друг другом и отлично ладили в течение всего плавания, которое заняло полтора месяца. Дело в том, что африканский корабль, хоть и оснащен превосходно, из-за тяжелого груза не мог плыть быстрее. Нам, пассажирам, однако, казалось, будто мы провели на борту лет пять, так как нас постоянно преследовали недуги — тошнота, слабость, лихорадка, — ведь уроженцы Саморы, Куэнки и Толедо непривычны к дальнему морскому плаванию, а тем более к немилосердной качке. Матросы же, люди грубые и зачастую лишенные стыда, животы надрывали со смеху, глядя на наши мучения; одно слово — гнусное отребье.
Добавлю, что по пути мы один раз остановились у песчаного побережья, называемого Огненным, где разбросаны неказистые домики и стоит малая крепость, чей алькайд Диего Гарсиа де Эррера, невзирая на христианское имя, одеждой и речами крепко смахивал на мавра. Ему мы оставили несколько бочек солонины и вина и еще какие-то товары, нужные местным жителям, в обмен на груду тюков с козьими шкурами, которые здесь во множестве и почти за бесценок скупают у мавров, обитающих дальше от моря. За все это время я редко имел случай побеседовать с доньей Хосефиной и ни разу — наедине, так как сам же настоятельно просил женщин без крайней нужды не высовываться из каюты, абы не смущали их солдаты и матросы, без зазрения совести разгуливающие полуголыми. Поэтому женщины показывались лишь ненадолго и только в сумерках и не отходили далеко от своего убежища на корме, а когда спускалась ночь, усталость брала свое, и они удалялись спать. Эти часы Манолито де Вальядолид и Федерико Эстебан обычно посвящали музицированию, что служило радостью и утешением для всех — даже лошади, нервные и измученные долгим плаванием, успокаивались и затихали в своих стойлах, едва заслышав вечернюю мелодию. Тем не менее я скучал по твердой земле, даже по дорожной пыли и кусачим слепням, я мечтал войти поскорее в порт и оставить позади соленый запах моря, который, говорят, полезен для здоровья, а также вонь стекающих в воду нечистот, насчет целительных свойств коей судить не берусь.
Вот так проходили дни, пока не добрались мы наконец, с Божьей помощью, до порта Сафи, куда направлялось судно. Порт этот находится на побережье напротив Островов Блаженных, теперь принадлежащих Кастилии. Тогда они ей еще не принадлежали, но там уже жили кастильцы, и каталонцы, и генуэзцы, и даже французы.
Сафи представлял собой не больше полудюжины хижин, прилипших к огромному утесу, как бы расколотому надвое морем, — под его сенью, словно осы в разбитом кувшине, укрывались корабли. Был там и сарай из кирпича-сырца, окруженный колючим кустарником и охраняемый мавританскими стражниками, который служил складом для товаров Франческо Фоскари. В прочих строениях жили эти самые стражники и еще консул марокканского правителя. Сто или, может, двести мавров и негров встречали корабль на прстани и без конца смеялись, сверкая белоснежными зубами. Вот уж что всегда меня удивляло в этих людях и тогда как раз впервые было мною замечено — я имею в виду крепость и белизну зубов, столь обычную среди чернокожих. Под руководством опытного лоцмана корабль аккуратно пришвартовался к пристани, и мы, благочинно преклонив колена и глядя на сушу, вознесли положенные молитвы, после чего все сошли на берег, в том числе арбалетчики, выстроенные Андресом де Премио в строгом порядке, дабы внушить почтение местным ротозеям. Тут за дело принялись те, кому надлежало разгружать корабль. Мы же проследовали в дом консула, который оказался генуэзцем и приходился, насколько я понял, не то троюродным братом, не то еще какой родней мессеру Франческо Фоскари. Он был предупрежден о нашем приезде и встретил нас медовыми речами, а заодно сластями, финиками и сырами. Женщины остались у него отдыхать, а я пошел распорядиться насчет места, где раскинуть палатки и сложить наши вещи, и выбрал для этого просторную площадку между домами и рвом, по краю которого тянулся частокол: за неимением крепостной стены с башнями это сооружение призвано было защищать Сафи со стороны суши. По другую его сторону, на мавританской территории, виднелись домики-развалюшки и вовсе лачуги, готовые вот-вот рассыпаться; между ними, словно муравьи в муравейнике, сновали мавры и мавританки и чернокожие, большей частью дети. Они едва прикрывали свою наготу и явно жили в глубокой нищете. Еще дальше находился колодец, из которого они черпали воду, а вокруг — наполовину выжженное солнцем поле, пятно зелени без единого деревца, дающего тень. И стало мне ясно как день, что Африка — страна крайне бедная и неприятная, и решил я, что с поисками единорога следует поспешить, дабы вернуться в христианский мир как можно скорее. Мне тогда только исполнилось двадцать три года от роду, и волосы мои были черными, тело — молодым и сильным, зубы все — на месте, словом, был я целым и невредимым, каким пришел на этот свет. То же касалось и моих спутников, сорока девяти мужчин и четырех женщин, и теперь глаза мои наполняются слезами, когда я пишу о них, и вспоминаю, и снова вижу их перед собою как наяву.
