Наконец мы добрались до дворца, и навстречу нам вышли слуги в ливреях генуэзца, голубых (цвет моря) с золотом (цвет торговли). Они приняли поводья у дам и фрая Жорди, которого в новом одеянии, наверное, приняли за архиепископа, помогли им спешиться и увели наших лошадей в конюшню. Тем временем открылась парадная дверь. Мессер Франческо встречал нас с распростертыми объятиями и сияющей улыбкой. Вслед за ним вышли его супруга, дородная краснощекая матрона, на голову выше мужа и раза в три объемистее, четыре красавца сына и две дочки, не сказать чтоб хорошенькие. Все они были разодеты в парчу и меха, увешаны золотыми цепями и драгоценностями, подчеркивая тем самым, как они польщены нашим посещением, отчего я даже слегка оробел. Правда, позже мне стало казаться, что девицы смотрели на нас так, как смотрят обычно на тех, кто уходит навсегда и без надежды на возвращение, — то ли это выпитое вино настроило меня на меланхолический лад, то ли прорезалась острая наблюдательность человека, познающего, пусть слишком поздно и себе же на беду, потемки чужой души.
Пока готовился обед, мессер Франческо провел нас по всем закоулкам своего дворца, превосходящего роскошью даже королевский алькасар. Мне еще не доводилось видеть столь богатых жилищ. Когда под звон бронзовых колокольчиков перед нами открылись очередные двери, мы очутились в другом внутреннем дворике, куда более уединенном, чем тот, с плетеными креслами, где мы сидели в первый день. Этот дворик был украшен мастерски выполненными картинами, большими гобеленами, серебряной утварью, по потолку окружавшей его галереи вилась арабская лепнина. Посередине раскинулся маленький пруд с постаментом, высеченным из цельного куска белого мрамора, привезенного из Италии, как объяснил нам гостеприимный хозяин. Барельеф на постаменте очень жизненно изображал подвиги божественного Геркулеса. Надо было видеть, как растрогался Манолито, восхищенный такой красотой, как нежно провел он кончиками пальцев от обнаженного плеча Геркулеса вниз к изгибу ягодиц, отчего фрай Жорди слегка поперхнулся и послал мне едва заметную заговорщицкую ухмылку. Из дворика на второй этаж вела изумительная беломраморная лестница, очень широкая; каждую ступень ее украшали валенсийские вазы, меж ними попадались и китайские, тончайшей работы, изящно расписанные павлинами, такими яркими и сверкающими, что глаз не отвести, а также драконами, изрыгающими языки пламени, — казалось, будто они взаправду вот-вот сожгут парчу и бархат, шелка и ленты, струящиеся вокруг.
Не буду останавливаться ни на мозаиках и резной мебели, ни на золотой посуде и приборах, не стану рассказывать ни о легионе слуг, подававших на стол, ни о редкостных и превосходных кушаньях, которыми потчевал нас мессер Франческо, ни о тонких экзотических винах многолетней выдержки, которые мы пили из цветных хрустальных бокалов, изукрашенных затейливой резьбой. Скажу только, что доселе и представить себе не мог жизни в таком довольстве и великолепии, а также что в тот день беззаботного счастья наша удача стояла в зените — впереди нас ждал путь труда и скорби, неизбежный удел рода человеческого.
Дни и ночи проходили в ожидании корабля. Чтобы арбалетчики и челядь не затевали со скуки свар и потасовок, я почти каждый день вывешивал во дворе кольцо и устраивал состязания по метанию копья. Кто попадал в кольцо, получал приз — четыре вары[12] шелка на колет или их стоимость деньгами, что позволяло победителям биться об заклад или спускать добытое в кости; таким образом удачливые наживались за счет менее везучих, время текло незаметно и не происходило никаких событий, достойных описания.
Наступил день отплытия. Еще до рассвета мы позавтракали, покинули Белую Башню и обогнули Севилью вдоль крепостных стен, не заходя в город, — все равно в столь ранний час ворота еще не открылись. Нам нужны были те, что зовутся Бибарахель и смотрят прямо на реку; рядом расположен мощный форт с тем же названием. Там мы спустились на песчаный берег и онемели от восхищения, разглядывая мачты, реи и такелаж на кораблях всевозможных форм и размеров, стоящих на якоре. По пути мы миновали крытые склады, где купцы хранят свои ценные грузы, привезенный из Африки и других стран, как христианских, так и прочих, или же готовые к отправке. Повсюду в строгом порядке, на удивление аккуратно уложенные и расставленные, покоились тюки и амфоры под надзором бдительных стражников. Последние, каждый в ливрее свего хозяина, полудремали, опираясь на копья, однако один глаз держали открытым, а руку — на рукояти палицы, чтобы при необходимости броситься на защиту вверенного им добра.
Дорогу нам указывал слуга, отправленный с нами мессером Франческо. Следуя за ним, мы добрались до корабля, превосходящего размером остальные, — такой кой корабль называется каррака. Судно стояло у пристани неподалеку от восьмигранной башни, именуемой Золотой, и его мачты соперничали с этой башней высотою. Капитан уже ждал нас, торопясь окончить погрузку и выйти в море, пока отлив не набрал силу. На пристань были перекинуты сходни, удобные для погрузки животных. На борт мы поднялись вполне благополучно — разве что один мул, испугавшись, свалился в воду, и матросам пришлось вытаскивать его на канатах — и без суеты расположились на корабле, который изнутри казался еще больше, чем снаружи, благодаря множеству разнообразных отсеков, каморок и закоулков. Арбалетчикам и слугам предстояло ехать в обществе балласта, то есть мешков с мелким песком, хранящихся в трюме. Служащий Фоскари, ответственный за сопровождение груза, строго-настрого предупредил, что каждая амфора с вином учтена и запечатана и по прибытии все они будут пересчитаны заново, так что если хоть одна исчезнет, с виновных взыщут трехмесячное жалованье, чтоб впредь неповадно было. Все приняли это к сведению, и никто не осмелился перечить, кроме смутьяна Педро из Паленсии, как обычно недовольного и не упускающего случая высказаться.
Вслед за нами взошли на борт несколько черных рабов, несущих на головах тюки с последним товаром, а также бочонки солонины и корзины с хлебом из подъехавшей к пристани повозки. Как только они закончили свою работу, капитан через альгвасила попросил у портового начальства дозволения сняться с якоря. Альгвасил громогласно протрубил разрешение со своего деревянного помоста, прогремела команда „отдать концы!“, и судно отчалило, содрогаясь, да так, что вместе с ним содрогнулось не одно доблестное сердце. И поплыли мы вниз по реке к открытому морю, а когда миновали замок Триана, что возле Севильи, в окне одной из башен я увидел знатную даму, которая встречала рассвет, расчесывая волосы перед зеркальцем, и тотчас вспомнил о моей донье Хосефине. С тех пор как мы сели на корабль, она не показывалась из своей каюты на корме, и всякий раз, проходя мимо, я наблюдал лишь закрытую дверь да в окошке — личико Инесильи, болтающей с Андресом де Премио. Меня терзала зависть, что сержант волен продолжать свои ухаживания (хоть Инесилья порой и наставляет ему рога со мной, оттого что женщин на всех не хватает), в то время как я, будучи верен королю и своему долгу начальника отряда, не имею права думать о моей возлюбленной донье Хосефине иначе как с целомудренным почтением.
