В этот день в Дели премьер-министр Неру выходит из ворот своей резиденции, где его уже ждет целая толпа. Раскрасить премьера хочется многим. На следующий день в газетах появляются радужные портреты Неру. Мусульмане тоже раскрашиваются в Холи. Но есть у них и свои праздники.
Хайдарабад — город мусульманский. Четыре минарета знаменитого «Чар-минара» до сих пор являются его признанной эмблемой. Хайдарабадские мечети славятся по всей Индии. По пятницам здесь собираются сотни и тысячи правоверных. С первыми лучами солнца в утреннем прохладном воздухе раздаются крики муэдзинов: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!» Мусульмане, слушающие этот призыв к намазу, спешат накрыть головы. Те, у кого под рукой не оказывается ничего подходящего, кладут ладонь на затылок. Перед началом работы мужчины-мусульмане совершают намаз в мечетях. Женщины делают это дома. Согласно законам шариата, они не могут осквернять своим присутствием святые мечети. Каждый день во время намаза десятки тысяч лиц обращаются на запад, в сторону священной Мекки. Не всегда дела позволяют идти в мечеть, и намаз совершается и в лавке, и в учреждениях, и на улице. Однажды я зашла в гости к одному историку. Он преподает в университете. Мы долго разговаривали. Но внезапно хозяин прервал беседу и извинился передо мной. Пришло время намаза. Он его совершил в этой же комнате, за шкафом.
На любом хайдарабадском базаре вы найдете целые ряды лавок, торгующих реликвиями и молитвенными принадлежностями. В них можно приобрести молитвенные шапочки и коврики для намаза, зеленые лоскуты с изречениями из Корана и цветные картинки с изображением Мекки и других святых мест, Коран и четки. В Хайдарабаде и в его окрестностях повсюду могилы и мавзолеи святых. Сколько святых, столько и праздников.
Однажды мой знакомый, работавший сборщиком налогов и Нагаркарнуле, предложил мне поехать с ним и его женой посмотреть Урс. Урс — праздник в честь местного святого. До Нагаркарнуля мы добрались к вечеру. Отсюда предстояло проехать еще миль двадцать до места, где должно было состояться торжество. Нам сказали, что лучше выехать попозже, так как Урс начнется ночью. Пока отдыхали мои гостеприимные хозяева, я решила пройтись и посмотреть Нагаркарнуль. Это был маленький и пыльный поселок. Я быстро прошла короткую улицу, на которой расположены контора сборщика, небольшой кинотеатр, школа и несколько лавок. За улицей начинались поля и заросли пальм. Я подошла к пальмовой роще и услышала гул голосов, среди деревьев мелькали огоньки. «Наверно, здесь деревня». Но хижины в «деревне» были очень странные — на колесах. В повозках спали дети. Около повозок лежали быки, мирно пережевывая жвачку. Тут же рядом у костров сидели мужчины и женщины. На кострах что-то варилось. Я решила, что это какое-нибудь бродячее племя. У неяркого костра на самой опушке рощицы сидели на корточках двое: мужчина и женщина. Ночь была прохладная, и они набросили на плечи грубые домотканые одеяла.
― Откуда вы? — спросила я.
Женщина испуганно подалась от костра, а мужчина, помедлив, ответил:
― Из деревни.
― А далеко ваша деревня?
― Миль сто, а может быть, и больше.
Я подсела к костру. Женщина, подвинувшись, робко предложила мне вареный рис, горкой лежавший на банановом листе.
― Куда же вы едете?
― В Рангапуру, на Урс, — ответил мужчина.
Огонь костра освещал темно-смуглые лица моих собеседников. Постепенно из темноты рощи выходили фигуры, завернутые в одеяла. Они с интересом разглядывали меня.
― Мы уже едем три дня, — вмешалась в разговор женщина. — И останавливаемся на ночлег где придется. Вот сегодня нас ночь застала около Нагаркарнуля. Отсюда до Рангапуры недалеко. Утром мы будем там.
― Правда, — сказал мужчина, — к самому началу праздника мы не поспеем, но ночью ехать опасно: Мы едем всей древней.
― Вы, что же, все мусульмане?
― Нет, нет, — ответило мне сразу несколько голосов. — Большинство индусы.
— Но ведь святой мусульманский.
— Это правда.
Рядом со мной на корточки опустился пожилой крестьянин. Седые, опущенные книзу усы резко выделялись на темно-коричневом, иссеченном мелкими морщинами лице. На голове крестьянина был белый тюрбан. От этого он был похож на негатив.
— У нас в Телингане всегда так, — сказал крестьянин. На мусульманские праздники ходят и индусы. А на индусские — мусульмане. А как же иначе? Мы ведь одна деревня. И работаем вместе и всегда помогаем друг другу.
Он помешал палкой в костре, и пламя ярко вспыхнуло.
В полночь наш джип выехал из Нагаркарнуля. На небе стояла неполная луна, и ее призрачный свет освещал быстро бегущую дорогу и заросли деревьев по обочинам. Дул порывистый прохладный ветер. Ухали и протяжно кричали ночные птицы. Машина взобралась на пригорок. И вдруг внизу в долине замелькали тысячи, десятки тысяч огней. Одни горели на месте, другие двигались группами в разных направлениях. Предчувствие чего-то необычного охватило меня. Джип стал спускаться в долину. Постепенно я стала различать, что неподвижные огни — это множество костров, а движущиеся ― факелы. Глухие звуки барабанов неслись со всех концов долины. Она была запружена людьми, повозками, быками. Пляшущие огни костров причудливо освещали расположившихся прямо на земле людей. Это были крестьяне окрестных деревень. Их собралось около тридцати тысяч. Многие спали, завернувшись в одеяла. Наша машина осторожно пробиралась между бесчисленных повозок, быков, костров. Вскакивали потревоженные спящие, отъезжали в сторону повозки.
Наконец мы добрались до мавзолея «святого». Надгробие могилы было покрыто куском зеленой ткани. Под надгробием покоился «святой», умерший 200 лет назад. Сегодня ночью — его день рождения. Вокруг надгробия сидели седобородые мусульмане в тюрбанах и в фесках. На их лицах искренняя печаль, глаза закрыты. Правоверные скорбели. Скорбящие сменяли друг друга. У входа в мавзолей образовалась толпа. На площадке рядом с мавзолеем примостился певец — кавали. Он пел под громкий аккомпанемент табла и в своей песне прославлял деяния святого. Перед кавали стоял микрофон, и репродукторы далеко по долине разносили песню. Глаза поющего были полузакрыты, лицо в экстазе обращено к небу. Пение привлекало своей необычностью. В нем не было музыкального единообразия. В песне слышалось что-то дикое и необузданное. Вибрирующий голос певца то замирал в какой-то печали, то каскадом радости и торжества обрушивался на слушателей, то взмывал к небу безысходной жалобой, то вновь замирал в умиротворенной грусти. Две тонкие девичьи руки били в табла, повторяя разорванный ритм песни. Девочке было лет четырнадцать. В такт уверенным ударам звенели запястья. Мне сказали, что кавали поет уже три часа и пропоет до утра.
