— Держись!!!
— Чиф! — пронзительно закричал Брюсов.
Кто-то хватает ногу, кто-то тянет шубу...
— Убьет же... — в самое лицо дышит боцман, выплевывая из легких воду.
— Возьмите конец, — я отдаю ребятам конец, дышать и шевелиться больно. В груди покалывает.
— Навались, ребятки! Еще разок! — хрипло кричит боцман.
Ребята работают с остервенением. Вода, пена, брызги. У Брюсова тоже нет шапки.
Разгоряченные, возвращаемся в рубку, шлюпка на месте. Вода льет с нас ручьями.
— Переодеться бы.
— Сойдет.
Тут же в рубке стаскиваем мокрую одежду. Из сушилки принесли ворох сухих до треска, белых от соли, ломающихся ватных штанов, телогреек, ссохшихся сапог.
— Если бы не старпом, не видать бы нам шлюпки.
— А если бы не боцман, не видать бы и старпома.
— Это ж так нельзя, — расстроенно говорит Макук. — Куда ж это годится? Ну? Не дети ж...
— Да ладно, Александрыч, — нехотя отмахивается боцман, — все прошло уже.
Не успели натянуть сухую одежду, как страшная волна проехалась по лежащему на боку «Онгудаю», глухим ударом тряхнула рубку и с треском вырвала шлюпку. Несколько раз шлюпка мелькнула полосатым днищем в волнах и исчезла.
— Поплыла-а-а, — присвистнул Брюсов.
— Черт с ней, — прохрипел боцман.
Подхожу к Макуку. Он хмуро смотрит в окно и как будто самому себе говорит:
— И зачем эта лихость! И все одно без толку.
Мысли стучат хронометром, чего-то не хватает. Но чего? Закурить бы? Беру у Макука кисет, мастерю самокрутку.
Сколько же прошло времени? Уже наступает ночь. Горизонта теперь совсем не видно. Только снег, брызги... темь. Снежинки светятся. Они кружатся свистящим роем, хлещут по окнам рубки, тут же набухают, тают и текут жидкими хлопьями по стеклу. Спасательные пояса, аварийные плотики, шлюпка... зачем-то перед глазами встают картины Айвазовского. Там все в нежных романтических красках. Даже ураганные ночи в мягких тонах. А тут — никакой романтики...
Опять стучит каблук. Опять стискиваю зубы, напрягаю ногу и высовываюсь в окно. По глазам бьет мокрый снег, но не больно...
Прошлой зимой мы входили в Курильский пролив — Петрович и я торчали на верхнем мостике, — перед проливом камень. Авось, или, как зовут его моряки, Авоська; тоже была ночь, тоже шторм, снег. Но тогда снег был колючий, он хлестал по глазам и не давал смотреть. А этот бьет не больно. Он тает на лице и лезет в губы. «Онгудай» медленно всплывает после очередной волны. Вода клокочет по палубе, гремит чем-то — что-то выломало — и валится за борт широкими синими струями. Как из переполненного блюдечка.
Видимо, ахтерпик уже затопило — нос «Онгудая» будто больше высунулся из воды, стоять уже трудно, скатываешься назад. Шлюпки... но одной уже нет. Вторая, но она всех нас не заберет. Есть еще аварийные плотики, спасательные пояса, но сразу окоченеешь. Даже от одной этой мысли становится холодно.
Из машинной команды никого нет — значит, помпу еще не наладили. Посмотреть, что там у них творится.
Спускаюсь в машинное отделение. Ударило запахом солярки и пара. На малых оборотах, вхолостую стучит дизель. Пена и брызги летят из разбитого стекла,светового люка на подволоке — сам люк задраен, конечно, — и, падая на горячую крышку дизеля, испаряются. Под пайолами мечется вода и выскакивает из пазов вместе с маслом и соляркой.
Сапоги разъезжаются по скользкому настилу. Здесь еще хуже, чем на мостике.
— Люди, где вы?
— Здесь, — слышу в углу за дизелем голос стармеха.
Они возятся с помпой, перепачканные до неузнаваемости. Идет решительная схватка.
— Семнадцать на девятнадцать, двадцать четыре на двадцать семь, — металлическим голосом говорит Андрей, работая ключами.
Второй механик зажимает ломиком прокладку и часто посматривает на подволок, откуда летят пена и брызги. Стармех одной рукой держит переноску, другой подает Андрею нужные инструменты. Он вешает переноску, достает грязноватую ветошку, вытирает мокрую лысину. Он весь мокрый — под расстегнутой телогрейкой на красноватой пупырчатой груди светятся капельки пота. Дышит тяжело — видимо, отдувается от только что сделанной работы.
— Ну что у вас?
— Перебрали еще раз, — говорит он, — сейчас пустим. — В тусклом освещении морщины на его лице тенистые.
Поднимаюсь на мостик. Когда проходил через кают-компанию, дверь камбуза приоткрылась, высунулась Артемовна. В неизменной форме: белый халат, поверх него душегрея.
— Товарищ старший помощник! У меня какава готова и котлеты есть. Наверх отнести или ребята здесь будут кушать?
Фу ты, бог ты мой! Нашла время потчевать «какавой» Странная женщина — всегда о всех заботится. Вероятно, это у нее в крови.
— Сюда, сюда придут.
— А то я могу туда отнести, если некогда...
После моего сообщения ребята немножко повеселели. Скоро «Онгудай» освободится от воды. А может, ничего страшного и нет?
— Хочь бы поскорее откачать ее, — говорит Васька.
— А он, кажись, стихает, — доносится голос Брюсова от окна.
— Господи, и зачем такое наказание на нас? — продолжает Васька.
— Ты же денег хотел, Вась, — вставляет Брюсов.
— Да не нужны они, эти деньги. Только бы домой добраться. Бог с ними, с деньгами, совсем. И эти бы отдал, что есть. Все бы отдал. Все до копеечки.
— Ну вот, раскудахтался, — ворчит боцман.
— Как не повезло... — вздыхает Борис.
— Надо было домой идти, тебе же Александрыч говорил? — желчно, отдуваясь и вытирая руки ветошью, говорит второй механик — он поднялся вслед за мной из машины, — так ты все «последний заметик», «тринадцатую звезду», «клянусь головой акулы». Вот тебе и «акула».
— Я думал, успею до шторма, — подрагивающим голосом лепечет Борис.
— Нечего было думать, тебе капитан говорил!
— Ну ты, мотыль, не кричи, — обрывает его боцман, — мы все хотели сделать еще одно траление.
— Да перестаньте вы, — перекосив лицо, вмешивается Сергей, — нашли время...
— Да не шумите, ребята, — вставляет Макук, — тут и я-то, старый дурак, недоглядел...
На мостик поднялся радист:
— Старпома или капитана просят к микрофону.
— Сходи, — сказал мне Макук.
Капитан «СРТ-1054» просил приготовить буксирный конец. У него тоже есть буксирный, но неплохо иметь запасной. Просил не волноваться, идет аварийным ходом.
А волны все так же терзают «Онгудай», все так же «Онгудай» переваливается с борта на борт, свистящие рукава прерывисто несутся через него, пена и брызги бьют по окнам рубки. Палуба освещена прожектором. Волны падают откуда-то сверху, из темноты, мечутся по ней. Иногда, разбившись о нее, подкатываются к лебедке, укутывают ее прыгающей пеной. Тряхнут рубку. А если наваливается девятая, то от «Онгудая» остается над водой только рубка и нос. И «Онгудай» очень долго всплывает после нее. В такие моменты Брюсов тянется на носках в сторону и вверх — помогает всплыть судну.
