Через неделю мы снова въехали во Вьетнам на такси и, прихватив наших питомцев, сели на поезд, следующий до национального парка Кукфыонг.
От парка до Ханоя было совсем недалеко; там я опять встретилась с Джемем, и далее путешествовала на его отремонтированном мотоцикле. Мы поднялись высоко в Тонкинские Альпы, задавшись целью пожить среди местных племен. У самого въезда в Фонгтхо Джей получил серьезную травму, и мы были вынуждены вернуться в Ханой.
В конце концов я взяла рюкзак и одна автостопом проделала огромную петлю по северо-западному Вьетнаму, с заходом в Шапу, Сонла, Моктяу, Лайтяу, Лаокай и Майтяу, и двумя месяцами спустя вернулась в Ханой.
Давным-давно я засыпала, убаюканная мамиными рассказами об Африке. Забиралась под ее одеяло, крепко обнимала подушку и умоляла снова рассказать о Фифи, собачке, которая жила в маминой семье и часто гуляла на реке Мкузе, пока ее в один прекрасный день не сожрали крокодилы. Или о том, как мама топала по кофейным полям, колотя в кастрюли и сковородки, чтобы рои саранчи не садились на посевы и не пожирали их. Или о том, какой вкус у насекомых длиной в палец, когда они с пылу с жару хрустят на зубах, приготовленные на углях соседями из племени вакамба. Мама провела детство высоко в горах Усамбара, на территории нынешней Танзании, где у бабушки с дедушкой — они родом из Германии — более тридцати лет были своя ферма и сизалевая плантация. Мама не носила обуви до двенадцати лет. Ее рассказы замысловато переплетались с моими детскими фантазиями о дальних странах, и, окрыленная, я грезила наяву до тех пор, пока хлебное дерево и бугенвиллея с маминой семейной фермы не начинали казаться мне более реальными, чем дубы и цветы в горшках с нашего заднего двора в Нью-Джерси.
Путь из Африки в Америку был долгим. Маму отправили сперва в школу-интернат в Англии, потом она поехала в университет в Швейцарии и наконец попала в Бостон. За это время ей удалось выучить несколько новых языков, получить диплом врача, выйти замуж и родить двоих детей.
Я была слишком мала и плохо помню Швейцарию. Мне не стоило труда переключиться со швейцарского диалекта немецкого языка, на котором мы говорили дома, на английский — язык моей провинциальной школы и друзей детства. Меня никогда не тянуло в Европу, несмотря на мамин рождественский хлебец с цукатами, часы с боем, хрустальные бокалы и сотню других памятных вещиц, которые валялись разбросанными по дому. Мои фантазии уже обрели форму благодаря красочным рассказам о мамином детстве на ферме. Но Африка была далековато от Нью-Джерси, а именно в Нью-Джерси, как казалось на первый взгляд, мне предстояло вырасти, пойти в колледж, найти работу, накопить денег на дом и стричь лужайку каждые выходные.
Однажды, когда мне было одиннадцать, мы переехали. Я не имела ни малейшего понятия о том, где находится Пуэрто-Рико, но, глядя, как мама весело собирает коробки и ящики, я видела на ее лице то же самое выражение, что появлялось, когда она грезила воспоминаниями об Африке. Тогда я поняла: с этого момента для меня начинается другая, настоящая жизнь.
Я не ошиблась. Эта жизнь началась на рынках Рио-Пьедрас, где мама торговалась за овощи с засохшей земляной коркой, которые она подхватывала, как мячик, на лету. А также на автомобильных паромах через мутные реки, где нашу ржавую колымагу не смывало в открытый океан только благодаря драному узловатому канату.
Мы научились нырять с аквалангом и пытались подстроить так, чтобы какой-нибудь новичок потрогал актинию; та липла к пальцам, которые потом воняли много дней.
В школе говорили на таком языке, который я научилась понимать много времени спустя. Мир, открывшийся мне, был теплым и жизнерадостным, и новичков здесь заключали в горячие объятия. Впервые в жизни реальность была столь же яркой, сколь и фантазии, сотканные в моей голове.
Прошло четыре года. Мы уехали так же внезапно, как и приехали, но на этот раз — в Австралию. Летом я работала на животноводческой ферме в малонаселенной местности или путешествовала по захватывающе красивым национальным паркам континента. Я открыла для себя растения и животных, непохожих на все, что мне доводилось видеть прежде.
А мир становился все больше. Я узнала, что есть «National Geographic», и ночами лежала под одеялом, беззвучно выговаривая лирические названия мест, похожих на биение экзотических барабанов. Буджумбура. Казалось, на всех фотографиях в журнале недостает самого главного — меня, курящей трубку с патриархом в джунглях Бразилии, бродящей по африканским равнинам, беспечно положив руку на гриву льва, взобравшейся на мачту арабского судна…
В семнадцать лет я тайком подала заявление в Корпус мира[2]. Родители были против, и я отправилась в колледж. Выбор пал на Вильямс, маленький частный колледж посреди уютных Беркширских холмов. Семестр прошел в беспокойных телефонных разговорах с родителями, и я наконец поддалась, осознав, что мне когда-нибудь придется найти работу, и выбрала основным предметом экономику — дисциплину, изучение которой можно было вытерпеть только благодаря факультативам, посвященным Африке и Азии. Помимо основных, я посещала все занятия подряд, от философии до физики, алгебры и творчества Колриджа. И мне ни разу не пришло в голову, что когда-нибудь высшее образование пригодится.
К концу второго года обучения, в то время как мой брат проходил собеседование на престижную должность менеджера по работе с корпоративными клиентами, я решила отправиться путешествовать с рюкзаком по Европе. К моему удивлению, мама, наш путешественник номер один, бесстрашный первооткрыватель, вдруг превратилась в типичного родителя.
— Это опасно! — повторяла она.
Несколько месяцев упрашиваний, и мы сошлись на том, что мне нужен попутчик. Я обратилась с этим предложением к своему бойфренду.
— Ну, — ответил он, поразмыслив всего каких-то три микросекунды, — было бы классно всем рассказывать, что побывал в Европе, но ехать туда мне как-то не хочется.
Спустя еще каких-то три микросекунды с нашими отношениями все было покончено, и я уехала в Англию одна.
— Ты еще поплачешь, — сказала тогда мама, — когда твоя восемнадцатилетняя дочь решит сделать нечто в этом же духе.
Каким-то чудом мне удалось проделать путь от Лондона до Македонии без происшествий. Я порхала по Европе в невинном изумлении, как малое дитя. В Черногории, сойдя с автобуса, в котором провела двенадцать часов, я оказалась в безлюдной части Жабляка. Здесь не было ни одной гостиницы. Сгущались сумерки. Парень, который ехал со мной в автобусе, подошел ко мне и жестами объяснил, что хочет пригласить меня к себе домой. Вид у него был тот еще: шесть футов роста, широкоплечий, сильные руки, — но он казался застенчивым и добродушным. В автобусе он ко мне не приставал, в отличие от солдат, которые делали это частенько, и из его объяснения было ясно, что дома его ждут сестра и мать. Мне и в голову не пришло отказаться.
