Я продвигался к югу, возвращаясь из Иракского Курдистана. Там я пытался вновь обрести душевный покой, снизошедший на меня в пустынях Южной Аравии; я прожил пять лет среди бедуинов и прокочевал с ними 10000 миль по местности, где автомобиль появился только тогда, когда в поисках нефти прибыли группы сейсмологов — авангард современного прогресса.
Мне всегда хотелось побывать в Иракском Курдистане, и я проехал его верхом из конца в конец в сопровождении одного молодого курда. Пейзаж был девственно прекрасен, а местные курды все еще ходили в красочных национальных костюмах: в тюрбанах, шароварах и коротких куртках, подпоясанных разноцветными узорчатыми кушаками; они также щеголяли кинжалами и револьверами, а их изукрашенные нагрудные патронташи были набиты патронами, Я ночевал в прилепившихся к склонам гор селениях, расположенных террасами, где дома с плоскими крышами покоились на лежащих ниже крышах, или в черных палатках кочевников, раскинутых на вершинах гор, где среди травы попадаются цветы горечавки, а слежавшийся снег не тает все лето. Я спускался по долинам бурных рек, прорезающих дубравы, где в зарослях отыскивали корм медведи; смотрел сверху на стадо каменных козлов, пробиравшихся по уступам скальной стены высотой 3000 футов; мимо проплывали громадные белоголовые сипы, ветер свистел в их оперении. Я был свидетелем роскошной весны в Курдистане, когда склоны долин покрываются анемонами, а горы пламенеют тюльпанами. Я лакомился только что сорванными гроздьями винограда, согретыми солнцем или охлажденными в ближайшем ручье.
Однако, побывав в Иракском Курдистане, я не хотел туда возвращаться. Свобода передвижения была слишком ограниченна, и путешествие напоминало выслеживание оленей в каком-нибудь заповеднике на севере Шотландии. За одним ручьем была Турция, за другим водоразделом лежал Иран, а на каждом перевале дежурили полицейские и требовали визы, которых у меня не было. Я опоздал на пятьдесят лет. Полвека назад я смог бы подняться от Равандуза к озеру Урмия, а потом и к озеру Ван, и единственным реальным препятствием могли бы быть грабители или воюющие друг с другом племена. Правда, озера Южного Ирака, к которым я теперь направлялся, занимали меньшую площадь, чем Иракский Курдистан, но они были отдельным, замкнутым мирком, а не частью какого-то большого мира, в который я не имел доступа. Хотя природа Иракского Курдистана мне очень нравилась, я не мог сказать того же о людях. Конечно, мне мешал языковой барьер, но, даже если бы я знал их язык, я, скорее всего, все равно не смог бы полюбить их. А так как для меня люди важнее, чем природа, я решил вернуться к арабам.
На следующий день мы снова были в седле, двигаясь на юг, к озерному краю, по однообразной равнине. Среди дня мы остановились у какого-то кочевья, чтобы поесть и сменить лошадей. Дугалду достался великолепный, но норовистый серый жеребец. Когда я высказал сомнение, сумеет ли Дугалд с ним справиться, шейх явно решил, что я хочу ехать на этом жеребце сам, и сказал, что привел его специально «для консула». Немного погодя Дугалд нечаянно ударил жеребца пятками, и тот понес. Чтобы удержаться в седле, Дугалд бросил поводья и обеими руками ухватился за луку седла. Наши попутчики пустились галопом вслед за ним, но я, поняв, что этим они еще больше раззадорят жеребца, крикнул им, чтобы остановились. Дугалд к этому моменту уже потерял стремена. Еще немного — и он вылетит из седла. Почва была твердая, и моему воображению уже рисовалось страшное несчастье. Но через две мили жеребец выдохся и остановился, а Дугалд все-таки удержался в седле. Когда мы поравнялись с ним, Дугалд уже спешился и стоял, рассматривая свои руки. Ладони были исцарапаны в кровь шляпками гвоздей, украшавших луку седла.
— Теперь я, черт побери, буду передвигаться только пешком! — заявил он.
Все попытки убедить его в кротости права наших лошадей не имели успеха. Он остался верен своему решению и не согласился ехать верхом.
Солнце все еще стояло высоко. Разливы прошлых лет оставили следы на земле, испещренной глубокими трещинами. Шейх продолжал свои увещевания, но Дугалд ковылял на своих на двоих.
— Ради всего святого, заставь его замолчать! — умолял он меня.
Солнце село, а признаков озер и деревни, к которой мы направлялись, все еще не было в помине. Уже стемнело, когда мы заметили вдали пляшущие огоньки. Базуны предупредили о нашем приезде Мазиада бин Хамдана, шейха племени[2] аль иса, и он с наступлением сумерек выслал навстречу нам своих людей. Они отвели нас к его лагерю на пороге озер. Мы почувствовали, что за палатками было водное пространство.
Мазиад сам вышел приветствовать нас. В этом невысоком коренастом человеке с очень прямой осанкой сразу же угадывались внутреннее достоинство и властность. В гостевом шатре, освещенном фонарем «молния», собралось много мужчин, у большинства были винтовки. При нашем появлении они встали. Мазиад провел нас на место, расположенное напротив очага. Пока нам подавали кофе и чай, Мазиад задавал традиционные вопросы о нашем здоровье и подробностях нашего путешествия. Все остальные сидели неподвижно, в несколько напряженных позах. Никто не произносил ни слова. Мы находились среди настоящих арабов пустыни, которые всегда строго и с достоинством ведут себя на людях. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем принесли громадное блюдо, на котором, как всегда, горой возвышался рис с бараниной. Это была отнюдь не изысканная еда, но арабы ценят скорее количество, чем качество. Сначала поели мы вместе со старейшими жителями деревни, затем Мазиад, обращаясь к остальным по именам, пригласил их занять наши места. Он сам, как хозяин, не садился до тех пор, пока все не поели. Мужчины ели по очереди, и, когда последний насытился, Мазиад позвал детей, притаившихся в темноте за шатром. Самому младшему на вид было не больше трех лет. Перед концом трапезы слуга, приносивший кофе, отделил небольшую порцию еды и положил ее на отдельную тарелку. Только теперь Мазиад присел чуть в стороне и принялся за свой скромный ужин, а нам снова подали кофе и чай. Считалось, что ему как хозяину неприлично приниматься за еду, пока не поест последний из его гостей; на следующий день я видел, как в обеденное время Мазиад стоял перед своим шатром, желая удостовериться, что каждый проходящий мимо зайдет внутрь и примет участие в трапезе. Дважды в день он резал по одной овце для своих гостей, которых могло набраться до сотни. Эти скотоводческие племена сохраняли свои древние обычаи, и о других они судили по тем самым меркам, которые некогда принесли с собой из пустынь Аравии.
В последующие годы я неоднократно возвращался в гостевой шатер Мазиада и посещал много других становищ его племени. Во время тяжелых летних месяцев, когда мне приходилось уезжать из озерного края, я одалживал лошадей и посещал скотоводческие племена. Я хорошо узнал большинство из них — бени лам, базунов, аль иса, аль бусалих и других. Некоторые с наступлением весны пересекали границу и поднимались в предгорья Ирана, где молодая зеленая трава пестрела анемонами. Другие на зиму спускались в Саудовскую Аравию и в окраинные районы Кувейта; мужчины и мальчики гнали стада овец и коз, а одетые в черное женщины вели ослов, нагруженных палатками и колышками, коврами, постельными принадлежностями, деревянными сундуками, котлами, блюдами и чайниками. Я часто видел, как они двигались в знойном мареве по безбрежной, словно море, равнине.
