Борис Норд - Флейта бодрости

— Тихий — вперед, — отдает Воронин первую команду.

— Бросьте якоря у Северной! — кричат голоса с отодвигающегося берега.

„Седов“ разворачивается.

— До встречи на зверобойке! — кричат забравшиеся на ванты[17] шхуны „Госторг“ матросы.

Им более чем кому-либо понятны трудности нашего рейса. В их глазах сквозит искренняя товарищеская теплота. И она нас глубоко волнует.

Столпившись на корме, заглушая собачий вой, матросы и кочегары „Седова“ хором кричат в сомкнутые трубками ладони рук:

— До встречи… во льдах… Белого…

Около полуночи вышли в Северо-Двинский залив.

Белое море лежало впереди синим покоем. Жадно вглядываемся в исчезающую за кормой синюю черту на горизонте. Чуть уловимы очертания берега. Это все, что осталось от материка.

Белое море памятно перламутром своих закатов и мертвым штилем. В июле над Белым морем — нескончаемая солнечная ночь. Два раза над зыбью расплавленной бирюзы ложилось оранжевое солнце. Не заходя, оно вновь всползало над мачтами „Седова“.

…Зимний берег всю залитую солнцем ночь то сливался с водою, то вновь набухал зеленью сосновых лесов.

Утром шестнадцатого июля, показавшись закругленным изумрудным мысом, Зимний берег в последний раз ушел за горизонт.

Сменили курс на норд-вест[18]. Пошли к Терскому берегу. И в полдень увидели его изгрызанные морем гранитные черные обрывы.

Огромный моторный карбас, погруженный на „Седова“ на острове Сосновце, лежащем в горле Белого моря, носит древнее имя Шпицбергена.

— Г-ру-ман-т, — читает, растягивая буквы, как резину, запасный матрос Селиверстов.

— Бывал у меня дедка на нем…

— На ком?

— На Груманте. Земля там такая — Эдыга. Там он с койдачанами промысел брал.

Эдыга. Так произносит Иван Селиверстов имя Эдге, — большого острова на юго-востоке Шпицбергена. Эдге раньше часто посещался поморами. На одной из возвышенностей острова восьмиконечные древние кресты сторожат целое кладбище груманланов. Селиверстов — их потомок. Он родом из Койды, известного всему Белому морю „поморского жилья“ на Зимнем берегу. На „Седове“ Селиверстов неуклюж и неловок. Проходя по палубе, я часто слышу, как боцман Янцев пилит его за медвежьи манеры. Селиверстов идет первый рейс матросом. Зато он мастер по ледяной ходьбе. В этом на „Седове“ у него нет соперников.

— Пожалуй, больше по льду, чем по земле, ходим, — сказал он мне однажды.

— С десяти лет с поморами во льды пошел. С 1923 года на ледоколах зверя бью. За пятнадцать лет лед-то, как родную маму, узнаешь.

…Еще в начале XV столетия поморы Старостины имели промысловые избы на западе Шпицбергена. И сейчас одна из гаваней его носит имя Старостиной. Старостины — самый древний род груманланов. Один из членов его Иван Старостин, 39 раз зимовал на Груманте. Он и умер там, в Гринхарбуре.

Шпицберген был известен поморам полтора столетия до научного открытия его Баренцом.

В 1572 году Фридрих Второй, король Дании, писал бургомистру[19] города Варде — Людовику Мурну:

…Войдите с русским кормщиком Павлом Нишенцем в сношение. Нишенец живет в Коле. Около Варфоломеева дня он ежегодно плавает в Груланд (Гренландию). Договоритесь с ним, он проведет датские торговые суда…

Поморы слышали от жителей страны Норге (Норвегия) о существовании Грунландии. Достигая берегов Шпицбергена, они думали, что достигают Грунландии. Груланд со временем стал называться Грумант. Поморы же, плававшие туда на промысла, стали зваться груманланами.

В 1620—25 годах промыслы на Груманте достигли своего наибольшего развития. Восемнадцать тысяч зверобоев и китоловов съезжались в его фиорды.[20] У ледников Груманта бросали якоря суда со всех концов Европы. На острове Амстердаме, расположенном в северо-западной части Шпицбергена, летом существовал даже целый сезонный „город“ Смеернбург.

Груманланы. Русские викинги.[21] Древние победители полярных морей. На борту „Седова“ находятся двое потомков их: высокий, мускулистый новоземельский промышленник Журавлев и низенький, коренастый, похожий в своем меховом малахае на калмыка, Иван Селиверстов, — зверобой с Зимнего берега. Иван Селиверстов… Иван Журавлев… Они — груманланы двадцатого века.

Когда где-нибудь на ледоколе я вижу широкую спину Журавлева или меховой малахай Селиверстова, в моих ушах начинает звенеть древняя песнь груманланов:

Штурманская рубка. Налегши грудью на стол, Воронин напряженно всматривается в колонки цифр на английских мореходных картах. Цифры показывают глубину Белого моря.

— Наш курс, Владимир Иванович?

Воронин углублен в английские карты. Не слышит.

— Наш курс… — сердясь, захлопывает он судовой журнал, — наш курс — чистый норд.

— Норд, — повторяет он, — норд… Мы держим в море Баренца. Разве вы забыли, что мы идем на землю Франца-Иосифа?

Укоряюще взглянув, Воронин уходит из рубки.

Шестнадцатого июля. Вечером бросили якоря у Сосновца.

Каменные глыбы Сосновца сглажены морским прибоем, обтесаны моряной и полдником.[22]

Ржавые мхи покрывают свинцовые скалы. Сосновец похож на окаменевший громадный ржаной каравай. На западном, более пологом берегу, — башня, несколько приземистых домиков.

Башня — сосновецкий маяк. Над крышей одного из домов паутина антенны радио-станции.

В ледяные февральские штормы у берегов Сосновца находят спасение суда зверобоев. В море у Сосновца две черных рыбацких шхуны качаются на сувое. На языке моряков это обозначает — встречные морские течения. К западу от Святого Носа шхуны попали в девятибалловый[23] шторм. Ну мачтах и палубах шхун суетятся матросы. Пользуясь прикрытием скал Сосновца, поморы чинят нанесенные океаном раны.

— Спустить шлюпку!

— Есть.

Пока грохочет ползущий в морскую глубину якорь, на корме матросы, под руководством старшего штурмана, спускают шлюпку. Сделать это сразу не удается. У Сосновца сильный сувой. В узком проливе, отделяющем Сосновец от Терского берега, сувой особенно силен.

Семнадцатого, через несколько часов после ухода с Сосновца, полярный круг лежал уже за кормой тяжело уходившего на норд „Седова“. В полночь семнадцатого „полярный круг стал нам югом“. В суровых красках полярного заката чувствовалось величие лежащего впереди океана.