Вспомнился мне и наш конюх-переводчик в Первой Колымской экспедиции якут Михаил Седалищев. Он прибыл к нам с группой рабочих из Алданского приискового района. Михаил никогда не мылся в устраиваемые нами банные дни.
— Ополоснешься, сменишь белье — сам поймешь, как хорошо чистому. Будто помолодеешь на несколько лет, — уговаривали его рабочие.
— Сох, нет. Шипко жарко. Не могу. Так хорошо, учу-гей, — отнекивался Михаил, чередуя русские и якутские слова.
Его далеко не каждодневное умывание ограничивалось лишь смачиванием середины лица и глаз. Он и не купался никогда в реке или озере, даже в самые жаркие дни, потому что совсем не умел плавать. — Как же ваши рыбаки не боятся плавать по реке или даже в море? Ведь если лодка перевернется, то они утонут, раз не умеют плавать? — задал я ему как-то вопрос.
— Утонут, — спокойно ответил Михаил. — Значит, так
хочет хозяин моря или реки.
Зато я также знал, что местные жители очень честные, совсем не знают воровства. У них нет ни замков, ни запоров даже в якутских хижинах, где их можно встроить. Когда хозяева хижин уходят или же уезжают на некоторое время, они просто снаружи подпирают дверь палкой, чтобы было видно, что их нет дома. А их лабазы вообще невозможно запереть. И хранящиеся там продукты и даже ценные вещи — оружие, меховая зимняя одежда, некоторый запас патронов, продовольствия — они защищают лишь от медведя или росомахи.
Лабаз почти у всех местных жителей строится одинаково. На трех столбах примерно трехметровой высоты, расположенных острым треугольником, крепится прочный настил из жердей. От столбов-опор настил выступает- настолько далеко, что медведь, поднявшись по столбу, на может достать лапой края настила и влезть на него. А сверху все имущество накрыто только лиственничной корой от дождя и птиц…
Я был также свидетелем случая, который очень ярко характеризует необыкновенную честность коренных обитателей края.
При перевозке грузов Первой экспедиции из Олы на Среднекан в конце зимы 1928 или в начале 1929 года у одного оленевода истощились олени, и он вынужден был оставить груз в тайге. Чтобы не подмок груз при начавшемся таянии снега, он сложил его на настил из накатанных бревен и прикрыл сверху корой и дощечками, снятыми с нарты. Несколько позднее мимо проезжал другой оленевод-охотник и, не имея продовольствия, решил взять немного муки. Перед тем как уехать, он затесал дерево, сделал расщеп и вставил в него щепу в виде стрелки-указателя.
Вскоре началось интенсивное таяние, образовались проталины, и я, начав обследование окрестностей нашей базы, натолкнулся на этот груз. Не зная, кому он принадлежит, но, увидев затесы и щепы-стрелки (а их было несколько в указанном направлении), я прошел, придерживаясь этих знаков, километра два-три, но, не обнаружив кочевья, вернулся и продолжал прерванный маршрут. По возвращении на базу я рассказал об оставленном грузе Билибину и заведующему Среднеканской конторой Союззолота Оглобину. Но тот и другой пожали плечами, тоже не зная, чей это груз.
Спустя некоторое время к нам в барак вошел эвен и после традиционного чаепития спросил, почему мы не пришли к нему в чум по оставленным им знакам. Он ждал нас, чтобы рассчитаться, и вот теперь приехал сам. Но так как муки у него нет, сказал эвен, то он привез нам оленье мясо и рыбу…
— Удивительно честные люди! — не удержалась от восхищения Мария Яковлевна, все это время внимательно слушавшая, — и между тем сколько еще слепой веры во что-то таинственное, сверхъестественное, какая безропотная покорность перед судьбой.
— Да, и какую огромную работу предстоит нам выполнить, чтобы в корне изменить бедственное положение коренных жителей, оставленное в наследство царизмом. Нам нужно спешить обучить их грамоте, приобщить к культуре, наладить снабжение, чтобы эти народности не на словах, а на деле убедились, что только Советская власть может спасти их от вымирания, — горячо и убежденно говорил Пачколин.
…Вспоминаются вечера, когда в наших беседах принимали участие Дмитрий Николаевич Казанли и Николай Владимирович Тупицын — сотрудник Культбазы, наш сосед по квартире. Оба были искушены в литературе и истории, тем более что Николай Владимирович был лингвистом, получил высшее образование в Иркутском институте внешних отношений. Позже он увлекся геологией и много лет посвятил исследованию и поискам полезных ископаемых на Северо-Востоке. Дмитрий Николаевич был увлечен в то время произведениями Ильи Эренбурга, особенно ему нравились «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», и он часто цитировал отрывки из этой книги. Или читал стихотворения любимого им поэта Владимира Маяковского. А то заразительно хохотал, читая отрывки из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова.
Александр Михайлович и Мария Яковлевна также любили и знали как классическую, так и современную литературу.
Уже в те годы восхищали меня в моей жене пытливость ее ума, страстная увлеченность, ее способность искренне радоваться благородству и честности людей, непримиримость к неблаговидным поступкам. Именно в этом заключалась для меня истинная человеческая красота, и я радовался, что она присуща моей жене. Это узнавание друг друга в ту пору стало залогом нашей большой дружбы на всю жизнь.
Свободные вечера я также много занимался чтением научной литературы по геологии, геоморфологии, физической географии, пополняя знания, полученные в институте…
Надвигалась глубокая осень. Все чаще набегали порывистые ветры, штормило море. Все зримей становился конец нашей подготовительной работы, и тем тягостнее было ожидание в бухте.
В один из таких сереньких предштормовых дней в бухту неожиданно прибыл комендант острова Завьялова (Ольского) Карл Оскарович Озолин, с которым мы познакомились в 1928 году: вместе плыли на пароходе из Владивостока — мы в Олу, Озолин с женой на остров Завьялова, чтобы организовать там питомник голубых песцов. Это был среднего роста, довольно крепкого сложения латыш, с крупными, слегка расплывшимися чертами лица, с пышной белокурой шевелюрой. На пароходе он казался вначале малообщительным, всецело озабоченным состоянием своей молоденькой жены, хрупкой белокурой женщины с очень бледным из-за совершенно непереносимой ею качки лицом. Только однажды она вышла в кают-компанию к завтраку, с трудом что-то проглотила и торопливо ушла в каюту. Больше она до конца путешествия почти не выходила оттуда.
— Трудновато ей будет выдержать здесь три года, — произнес кто-то сочувственно.
Сам Озолин, как оказалось, спасался от качки стаканом разведенного спирта и обильной закуской. С раскрасневшимся лицом и поблескивающими глазами, сосредоточенный, уверенно шагал он по палубе, время от времени заглядывая в каюту проведать жену.
