— Будьте здоровы! Какой ветер занес вас сюда, земляки?
Сначала мы беседуем о пиве, о жаре, о песке и малярии. Лишь после этого наш земляк начинает приподнимать занавес, скрывающий его прошлое.
Судьба его пестра. В 1946 году он был народным управляющим фарфорового завода где-то на границе, около Карловых Вар. Потом удрал из Чехословакии. Почему, этого он не сказал. Вероятно, какая-нибудь уголовщина. Бежал из немецкого лагеря в Париж. Там жил «торговлей». Когда с торговлей ничего не вышло, ему пришлось взять в руки щетку и тряпку и мыть в гараже автомобили, принадлежащие людям, более счастливым, чем он. Но это «работа не для парня, который способен на большее». Земляк переменил ее. Работал швейцаром в «Пигмалионе» и носил блестящую униформу. Потом однажды сказал: «Униформа, так униформа!» Отправился на улицу Святого Доминика. Там его хорошо приняли, предложили сигарету, выдали денежный аванс. Так он вступил в иностранный легион. После подписания контракта поезд увез его с Лионского вокзала Парижа в Марсель. Здесь пришлось ждать транспорт, отправлявшийся в Африку. Десять-пятнадцать дней в крепости Сен-Жан. Последние франки были истрачены в марсельском порту. Ночные заведения с красными фонарями у входа. Бар «Cintra», «Caravelle», «Cher Langeustieres» и так далее.
Наступает давно ожидаемый день. Транспорт отправляется в Африку. В трюме судна «Ville de Bougie» среди мелких карманников, делавших вид, что они опытные преступники, и среди опытных преступников, выдававших себя за мелких карманников. Наконец, Оран!
Из Орана в товарных вагонах до Сиди бель Аббеса. Присяга перед знаменем, без гимна (ведь легионеры не имеют ни национальности, ни родины). Лозунг: «L’honneur et discipline!» Честь и повиновение!
Муштра. Походы при 52° жары. И без снаряжения у тебя подогнутся ноги. Как-то не выдержал. Первое наказание — привязали к козлам. Раз в одну-две недели попойки в баре четвертого разряда или в публичном доме, что, впрочем, одно и то же.
Служба в разных гарнизонах, похожих один на другой, как две капли воды. Уджа, Себду, Тиарет, Улед Джелал… только, ради бога, не Вьетнам, там вьетнамцы будто бы отсекают белым головы. Уж лучше остаться в Алжире и быть поближе к Европе и к тому, что ты покинул.
«Le légionaire est un soldat sans nationalité, …son service est l’honneur». Легионер — это солдат без национальности, его служба почетна. И поэтому не стоит заниматься местными или даже международными проблемами. Иностранный легион согласно его уставу аполитичен. Почему бы тогда не ограничить душевный мир легионера шестнадцатью страницами иллюстрированного журнала, отпечатанного на меловой бумаге?
Мы снова обращаемся к земляку в форме легионера.
— А почему, собственно, вы, приятель, вступили в легион? Думается, что вам этот климат вовсе не так уж подходит.
Ответа нет. Это единственная привилегия, которую дает вступление в легион. Право молчать. Право зачеркнуть все жирной линией и скрыть от любопытных взоров свое прошлое. И от властей, что довольно легко, и от собственной совести, что порой труднее.
Но что с теми, которые бежали сюда не от своей совести и не от статей уголовного права, с теми, которые попали сюда в поисках романтики? А таких здесь немало.
— Хорошо, я погубил свою жизнь, — заплетающимся языком бормочет земляк. — Но скажу вам: плевать на все! Когда я наглотаюсь пыли, то вхожу в первый попавшийся бар и кричу: «Гарсон! Налей мне Стауэли! Легионер живет! Не прозябает! Да здравствует жизнь!»
Его товарищ Вилли, качаясь, подает ему стакан:
— Ты прав. Выпей!
Вилли представляет собой то, что начальство называет «здравым мужским типом». До тех пор, пока он не пробормочет хриплым голосом «Inge, warum bist du so nett[10]?» и пустой стакан не летит в стену, разбившись вдребезги. Потом голова Вилли глухо стукается о прилавок.
— Ой, опять перебрал, думает об Инге, — констатирует наш земляк в военной форме. — Такова уж здесь жизнь, — говорит он.
Действительно ли живет легионер номер 9083?
Живет ли действительно Ирка М., чешский парень из небольшого селения в Велкем Бору у Гораждовицка?
Джуа. О камнях и солнечных часах
Городок Джуа (Дзива) убедил, что человеку не обязательно уметь определять время. Особенно тому, кто очутится в центре Алжира в пору, когда позиции колонизаторов становятся все более шаткими и вокруг растет волна ненависти.
Это произошло так. Мы бредем по уличке типичного городка среди пустыни, окаймленного глиняными стенами без окон. Намереваемся сфотографировать приземистые дома — кубики из глины, притиснувшиеся к остаткам выветрившихся стен. При всей своей примитивности они весьма живописны.
Несомненно, что все тут осталось в таком же виде, как и в 1858–1863 годах, когда сюда проникли французские экспедиционные войска под начальством Дюверье и Соллейля, или в 1871 году, когда здесь до последнего человека был истреблен французский гарнизон.
Фотоаппарат нацелен. Вдруг откуда ни возьмись просвистел камень. Он упал у самых наших ног и зарылся в землю. Осматриваемся, но вокруг никого нет.
Невидимый враг среди безлюдных, разрушающихся построек.
Чем возбудили мы такую к себе неприязнь?
На всякий случай прячу фотоаппарат. Легкое движение пальцем в кармане — и предохранитель пистолета калибра 6,35 мм снят.
Возможно, что это грабители, а иметь с ними дело не так уж приятно.
— Хотел бы я знать, почему охотятся за нашими жизнями или во всяком случае за нашим фотоаппаратом?
Вероятно, нас принимают за французов. Здесь население, кажется, не очень-то хорошего мнения о своих защитниках и, очевидно, считает, что это надо им продемонстрировать. А может быть, мы хотели сфотографировать какую-нибудь куббу, гробницу, что запрещено. Черт разберется в местных обычаях!
Да. Джуа, лежащая в широкой долине посреди песчаных наносов, имеет свой специфичный язык. Камень, брошенный в двух европейцев с фотоаппаратом, означает всего-навсего «фотографировать здесь запрещено», «осторожно» или «мы снимаем всякую ответственность». Тем более, если двое плохо информированных европейцев собираются фотографировать священную куббу, под которой, как мы потом узнали, еще с 1611 года спит почтенный Си’эль Хаджи Бу Аззам, наполовину талеб, ученый, наполовину святой.
Сначала он был простым бедняком, этот Бу Аззам. Когда в Джуа высохли последние колодцы и верующие стали умирать от жажды, Аззам пообещал свою жизнь богу. Аллах, всемилостивый, по его просьбе спас людей, верблюдов и овец от неминуемой смерти. С той поры жизнь Аззам стала принадлежать исламу. Аззам совершил паломничество в Мекку, а когда вернулся, его исхудавшее тело было сплошь покрыто священными язвами. Глаза же пылали неземным светом. Он достиг иттисаля — жизни в боге.
