Вскоре стал ощущаться конец сезона, особенно после того, как последние рабочие, получив расчет, ушли на север, а над опустевшими руинами вновь воцарилась мертвая тишина.
Целыми днями мы с Рэчел упаковывали древности, многие предметы мы видели, вероятно, в последний раз, если только случай не занесет нас когда-нибудь в Чикаго. Эта кропотливая работа отнимала уйму времени: мы то клали в коробки вату и укладывали в нее мелкие находки, то изобретали наиболее надежные способы упаковки больших горшков, статуй и медной посуды.
Но все это пустяки по сравнению с той задачей, которая несколькими годами ранее, тоже в конце сезона, выпала на долю Пьера, когда он переправлял крылатого быка (изображение которого было помещено на странице 251) из Хорсабада к берегу Тигра, а оттуда — в Чикаго. Огромный горельеф весил сорок тонн, а грузоподъемность единственного бывшего в его распоряжении грузовика — около пятнадцати тонн. Горельеф был распилен на куски, но и тогда самый большой кусок весил девятнадцать тонн. Один за другим фрагменты совершили путешествие на грузовике по ужасной грязной дороге вдоль берега реки Хоср к отлогому берегу Тигра, откуда маленькое грузовое суденышко должно было доставить их на большой корабль, ожидавший в Басре. К огромной девятнадцатитонной махине прикрепили стальные тросы и включили лебедку. Тросы натянулись и трещали, но груз не двигался с места. Казалось, бык не хотел покидать свою родину и отправляться в неведомые дали. Лебедка вновь заработала на полную мощность. Бык чуть было не одержал победу: вдруг все увидели, что он лежит неподвижно на берегу, а маленькое суденышко неумолимо приближается к берегу. Но в конце концов расчлененное строптивое чудовище кое-как удалось водворить на борт; теперь крылатый бык красуется в глубине большого зала Чикагского музея. Обиды позабыты, раны залечены; целый, без единой трещины, он невозмутимо смотрит вдаль поверх голов восхищенных посетителей.
Напившись с опозданием чаю, мы с Рэчел вытащили из волос стружки и отправились на прогулку в сторону юга, туда, где виднелись черные шатры. Мы пересекли дорогу, потом пошли между тихими, все еще влажными холмами. Когда заходящее солнце осветило с запада дюны, мы увидели нечто необыкновенное — они вдруг засветились и стали бледно-зелеными. Всю землю тонким зеленым ковром покрывала нежная травка. Мы обогнули песчаную насыпь и очутились в длинной неглубокой ложбине, где очень долго стояла вода; здесь росла густая яркая трава, чуть-чуть золотившаяся на солнце. Воды почти не было, лишь кое-где поблескивали небольшие лужи, в которых отражалось весеннее небо. Но голубизна луж бледнела перед более густой, хотя и нежной окраской мелких голубых ирисов; их было несметное количество в траве вокруг нас. Они появлялись ежегодно, но цвели очень недолго: беспощадные лучи солнца отнимали последние жалкие капли влаги у их слабых корней, и ирисы исчезали чуть ли не за одну ночь вместе с травой. Какой изумительной стала бы эта страна, если бы удалось снова построить ирригационную систему!
Какие-то птички кружили над цветами. Мы шли через этот сияющий золотом, зеленью и голубизной маленький рай, пока не очутились перед небольшим лагерем. Около неглубокого водоема расположились пастухи-кочевники. Их шатры были сделаны из шкур черных коз. На костре, где горели сухие ветки кустарника, стряпала женщина. Тут же отдыхали пастухи, а маленькие черные козы разбрелись в разные стороны и жадно щипали нежную траву, росшую по склонам дюн, К нам подошел малыш с новорожденным козленком на руках; смеясь и пролепетав что-то, он попытался отдать его нам. Мы погладили длинные шелковистые черные ушки козленка и повернули к дому.
В этот тихий светлый вечер просто не верилось, что еще так недавно здесь свирепствовала песчаная буря. Я повидала пустыню в ее разных обличьях: холодную и безжизненную, как луна; серебристую, подобно усеянному необитаемыми островами океану; черную, удушливую, как ад; и наконец теперь — безмятежную и прекрасную, как мечта.
Едва успели мы нарвать немного ирисов, как солнце зашло. Когда мы приблизились к дому, над снежными вершинами далеких гор взошла полная луна. Хотя последние лучи заката еще не успели догореть, луна уже поражала яркостью. И тут я заметила такое, чего никогда раньше не видела: на бесцветную в этот момент землю от меня падали две тени: одна — от заходящего солнца, другая, бледнее, — от восходящей луны.
В последующие несколько дней нам некогда было думать ни об астрономии, ни о чем-либо другом. Ганс, Сетон и Джейк с Ригмор, не дожидаясь нас, уехали на север; их побудила к этому одна идея Джейка, не дававшая ему покоя после недавнего посещения Хорсабада. Рэчел, Хэл и я должны были закончить упаковку и последовать за ними через три дня, а группа из Хафадж — чуть позже. Все это время я укладывала в огромные пачки все ценные негативы, отпечатки, регистрационные листки, рисунки, записные книжки и корреспонденцию. Я опасалась, что этот ценный материал может не дойти в целости и сохранности до маленькой конторы на Сицилиан-авеню в Лондоне.
Рано утром назначенного дня Габриэль повез нас в Багдад, Машина повернула, и Тель-Асмар скрылся за дюной. Меня неожиданно охватило странное тягостное чувство — как при расставании с родным домом. Всего несколько месяцев тому назад даже подобная мысль показалась бы мне абсурдной. Эта суровая страна с ее бескрайним небом и пустынной тишиной как-то незаметно запала мне в душу. Я знала, что, несмотря на периодические бури, нигде в целом мире мне не найти такой тишины, простора и покоя. Долгий сезон напряженной работы и в особенности последняя буря утомили меня, и сейчас я с удовольствием уезжала на север. Но, проезжая вдоль берегов древних каналов, даже сейчас я ощущала тайную радость при мысли о том, что, если на то будет воля аллаха, осенью я вернусь в пустыню.
До Мосула мы ехали целые сутки. Строительство железнодорожной линии Берлин — Багдад, начатое еще до первой мировой войны, было, конечно, прервано, и в то время все еще не завершено; поезда останавливались милях в ста не доезжая Мосула, Ранним утром мы высадились на южной конечной станции в безлюдной равнине, приблизительно в ста милях к северу от Багдада. На усеянной галькой земле кое-где виднелись крупные валуны, а вокруг в предрассветной мгле волновалось море зеленой травы, колеблемое свежим бризом. Когда стало светлее, я заметила, что на востоке горы подходят ближе. Стекающие с них реки устремляются далеко на запад в благодатную равнину, что тянется к берегам Тигра, пробуждая к жизни растительность этого северного края.
