Основателем Гондэра считается император Фасиледэс (1603–1667), но история гондэрского периода начинается с его отца, императора Сусныйоса, чье довольно длительное правление прошло в постоянных войнах с соседями и конфликтах внутри страны. О том, насколько трудно приходилось этому правителю, можно судить по хронике Тэкле Селассие60. Стараясь представить события в самом благоприятном свете (по традиции в хрониках прославлялись ратные подвиги нэгусов), биограф пишет, например, так: «И когда увидел [Сусныйос], добросовестный и искушенный в битвах, что и этот день не его, пустился бежать без страха и трепета. Ибо если бы убегал он из страха, то расточились бы присные его. Но он шел угрожая, то и дело оборачиваясь». В конце концов уставший от бесстрашных отступлений Сусныйос задумал «ход конем» (недаром суданский царь Бади I прислал ему в подарок двух скакунов, один из которых оказался хромым, а другой – слепым); император решил перейти в католическую веру, чтобы заручиться поддержкой иезуитской унии.
Как и во времена Эзаны, смена религии сопровождалась репрессиями и казнями приверженцев старой веры. Однако помощь из Испании и Рима, на которую рассчитывал новообращенный католик, так и не пришла, и Сусныйос был вынужден отречься от престола. Об этом читаем в другой хронике, посвященной уже Фасиледэсу: «В этот [год]… приблизился к [Сусныйосу] абетохун Фасиледэс, сын его, пребывавший тогда в Сымэне деджазмачем, и сказал государю, отцу своему: “О господин наш, царь, вот возмутились все и смущаются все из-за этих выдумок франкских, которых мы не видывали и не слыхивали и которых нет в писаниях отцов наших. Мы же боимся тебя, и постыжаемся перед ликом твоим, и соглашаемся с тобою устами, но не сердцем. Ныне же дай обет Господу, что вернешь ты веру александрийскую…” …И тогда возвратил царь веру александрийскую указом, который гласил: “Да возвратится вера и да воцарится Фасиледэс, сын мой! Я же устал, негоден и болен”».
При Фасиледэсе началось строительство грандиозного дворцово-храмового комплекса, спроектированного архитекторами из Индии, Португалии и Египта. За два века резиденция разрослась в целый город: на территории, обнесенной крепостной стеной длиной в две тысячи метров, были сооружены церкви, синагоги, библиотеки, купальни, даже концертный зал.
О едином архитектурном стиле здесь говорить не приходится. Начиная с Фасиледэса, каждый из императоров гондэрского периода строил отдельный замок, отвечавший его потребностям и предпочтениям. Сколько правителей, столько стилей правления и, соответственно, архитектурных стилей. Как будто этот комплекс – каменное отображение платоновских форм государственного устройства. Аристократия – многоэтажный дворец основателя, самая сложная из всех построек архитектурного ансамбля; тимократия – крепость правителя-воина Йясу, бойницы, зубчатые парапеты; олигархия – резиденция сибарита Бэкаффы, похожая на провербиальный дом «нового русского»: огромный зал для пиршеств, конюшни, вольеры для львов; демократия – скромный особняк, который делили ытеге Мынтыуаб и ее сын император Йясу II; тирания… Тирания везде. Даже поверхностного ознакомления с трудами современных историков достаточно, чтобы разрушить ту стройную картину мира, которую рисует воображение, разгоряченное видом дворцов и высоким стилем гондэрских хроник. Увы, ничего, кроме тирании, здесь не было. Или было? Исторический ревизионизм – явление сомнительное. Очевидно лишь то, что самый кровавый режим вступил в права, когда на смену Селассие61 пришла бородатая троица марксизма-ленинизма.
Строго говоря, новый режим не был тиранией: на первых порах система была двухпартийной. Каждая из партий действовала по принципу «кто не с нами, тот против нас». ЭНРП расправлялась с теми, кто вступал в СВЭД; СВЭД – с теми, кто примыкал к ЭНРП. Тех же, кто выбирал беспартийность, расстреливали в первую очередь. Особого внимания удостаивалась молодежь: многие из жертв Красного террора были студентами. Как правило, аресты проводились по вечерам, а наутро трупы молодых людей выкладывались на всеобщее обозрение и родные приглашались (в принудительном порядке) на опознание. Эти утренние церемонии отличались невообразимым садизмом: стариков заставляли наряжаться в праздничные шаммы и бодро петь «Интернационал», стоя над изуродованными трупами собственных детей. К тем, кто давал волю слезам, применялись «революционные меры». Около полудня за детьми приезжали грузовики. Их тела вывозили за город и сбрасывали в общую яму. Места массовых захоронений держались в строжайшем секрете.
Обо всем этом мы узнали во время осмотра собора Дэбрэ Бырхан Селассие; Тамрат, как всегда, выбрал наиболее подходящую обстановку. Сочетание его рассказа с мрачным интерьером церкви хорошо вправляло мозги. Какая, к черту, пещера Платона? Воронка Данте, гробовое видение Абу Нуваса. «В то утро прошлое и будущее были повержены, и не было никого, кто бы предал их прах земле, кто бы их оплакал»62.
На паперти, среди обычного скопления калек и нищих, мое внимание привлек один странный человек. Он не просил подаяния; казалось, он вообще не замечает ничего и никого вокруг. Человек совершал моцион вокруг собора… на четвереньках. «У него уговор с Богом», – лаконично объяснил Тамрат. Где-то я это уже видел. Да, конечно, видел: в фильме Хайле Геримы «Теза». Там деревенская старуха дает обет каждое утро приползать на карачках в церковь, если Господь вернет ей сына, пропавшего без вести во время Красного террора. Когда выясняется, что сын, он же главный герой фильма, жив и относительно здоров, старуха выполняет обет, раздирая колени в кровь, к восхищению глумливой деревенской толпы и ужасу ненадолго вернувшегося сына. На экране в нью-йоркском кинотеатре эта сцена казалась находкой режиссера, вдохновленного надрывными финалами «Ностальгии» и «Жертвоприношения»; трудно было предположить, что это просто зарисовка с натуры.
***
Несколько лет назад мой университетский приятель Эрик вытащил меня на ретроспективу фильмов великого Хайле Геримы в Гринвич-Виллидже. О том, что Хайле велик, я слышал еще от Деми, которая одно время посещала его «дискуссионный клуб» в подвале вашингтонского книжного магазина и почитала его чуть ли не духовным наставником. Для Деми, с ее идиосинкразией на все эфиопское, это почитание было крайне нетипичным. Но Хайле и сам крайне нетипичен. В ландшафте эфиопского кинематографа, среди малобюджетных мелодрам, мыльных опер и остросоциальных короткометражек, фильмы Хайле Геримы стоят особняком. Он – из другого теста и из другого мира: изгой-диссидент-эмигрант, культовая фигура. Сын опального поэта и драматурга, он эмигрировал в Америку в конце шестидесятых, закончил режиссерский факультет института кинематографии в Лос-Анджелесе, примкнул к движению за права чернокожих, разочаровался в коммерческой киноиндустрии и, объявив себя независимым кинематографистом, стал снимать фильмы для гипотетического зрителя – было ясно, что в Америке их не станут смотреть, а в Эфиопии не станут показывать.
