| 65 |…дома то заваливаются назад, то вот-вот начнут падать на тротуар…
За спинами у веселых дурней как будто мир степенных построек, которые не дурачатся и не задирают друг друга, как дети, а стоят спокойно, солидно. Дома выстраиваются строгим рядом, все примерно одной высоты, линии этажей от здания к зданию идут с едва заметным сбоем. Никакой чехарды и свистопляски. Круглую площадь собирает воедино неоклассический фасад театра, слева – знаменитая церковь-ротонда, ближе к окраине – ангары, где держали и казнили заключенных во время революции 1789 года. Улица убегает вдаль, сжимаясь в точку. В стороне остаются готический собор, пустынная, вытянутая длинным прямоугольником площадь, на которой теряются два неказистых памятника, выстриженная по всей строгости топиария аллея между двумя торжественными неоклассическими фасадами. Город этот в самом деле странен. Для многих он был городом расставаний. Отсюда Набоков увозил семью в Америку, убегая из оккупированной нацистами Франции.
Север Франции тому, кто вырос на Балтике и любит местную, неспешную, подробную и внимательную к мелочам жизнь, близок во многом. Как в Питере, летом здесь обычно не слишком жарко, а зимой промозгло и ветрено, но очень холодно бывает редко. В этой части Европы так же ценят размеренность жизни и флегматичность. Иногда мне начинает казаться, что сдержанность и внутренняя собранность местных жителей – своего рода климатическое явление. Крепкий алкоголь опять-таки сближает – в этих краях любят кальвадос.
«Где-то там, на севере, в Париже…» Все-таки даже в устах итальянца эти слова, написанные автором, живавшим в Одессе и бывавшим в Арзруме, звучат как некоторое преувеличение. Париж, как ни крути, пусть и не средиземноморский курорт, но явно не тот город, жители которого прячутся по домам и кафе от морозов и метелей. Не стоит сравнивать его с Сицилией. И с Трёмсё тоже большого смысла его сравнивать нет. Факт в том, что в Нормандии северной жизни больше, чем в Париже, хотя бы потому, что это, согласно географической карте, север Европы. Не доверять этому факту, вокруг которого придумывается вся остальная жизнь, в данном случае оснований нет.
Как и на атлантическом побережье Бретани, Ла-Манш давно уже стал курортной зоной, причем англичан здесь бывает не меньше, чем французов. Жизнь тут происходит сезонно. Приезжают туристы, дачники и те, кому хотелось бы называть себя отдыхающими, – это один кускус. А к ноябрю все вымирает – и кускус совсем другой, без травок, без специй, без соусов; зальешь кипятком порционный пакет, отваришь сосиски – вот тебе и вся Нормандия. Тут все по-простому. Север, как писал поэт, – честная вещь.
Все эти Фекам, Дьепп, Трувилль и прочие городки на побережье давно уже засижены героями Мопассана и Пруста. Многое из того, что здесь происходит, застыло на страницах их книг. В местных гостиницах они часто пылятся на полках, где стоят карманные издания, оставленные постояльцами. Увозить в город курортные истории неохота. Куда они дома? «В поисках утраченного времени» с обычной жизнью и вовсе не совместим. Читать эту умную изящную книгу я способен на Новый год, когда все прошлогодние дела сделаны, а новым еще не время начинаться; или летом, в отпуске, когда никаких дел в принципе не должно быть. Необходимо полностью отключиться от суеты и хлопот, выпасть из текущего времени, – и тогда ты погружаешься в эти воображаемые воспоминания героя, восстанавливающего фрагмент за фрагментом, от привязанности к обиде, от неразделенного чувства к увлечению, свою судьбу. Пока что я не дочитал этот великий роман до конца и не тороплюсь исчерпать это удовольствие. Мне очень нравятся те места, где Пруст описывает отдых на Ла-Манше. В них есть и трогательные детские впечатления, и наблюдения над бытом и нравами буржуазии, и нормандские пейзажи, и медленная плавная текучесть этой приморской жизни. Даже самые незначительные подробности не останутся незамеченными, они-то иногда и помогают угадать тайные законы судьбы.
По дороге в эти курортные места есть городишко Больбек. Не Бальбек, как у Пруста, а именно Больбек. Разночтения мнимой географии одно время меня так сильно занимали, что я собирался написать книжку о путешествии в реальный Больбек. Неужели несмотря на почти полное сходство имен эта поездка не откроет в Прусте ничего нового? Неужели города, реки, холмы, горизонты существуют только в нашем воображении и карта годится лишь на случай, когда нельзя перепутать остановку? Неужели Пруст все придумал, вопреки стараниям литературоведов найти всех прототипов персонажей и отгадать все намеки, которые писатель мог иметь в виду?
Поезд приезжает в Больбек. Маленький вокзальчик. На площади дети пускают воздушного змея, улица уходит мимо нескольких домов в поля. Поезд обратно только через полтора часа. Абсолютно бессмысленная поездка.
Один американский искусствовед занимался много лет таитянским творчеством Гогена. В отпуск он ездил на Таити, по местам, где бывал Гоген, по местам, которые Гоген рисовал. Искусствовед хотел увидеть всю эту живописную экзотику наяву. Он надеялся, что это поможет ему лучше понять картины. Ездил долго и упорно, пока окончательно не убедился в том, что все скалы, горы, песчаные пляжи и бухты остались на месте. Местные жители за прошедшее столетие тоже не сильно изменились. А если что-то и изменилось, то совершенная ерунда, которая никакого отношения к Гогену не имеет, тем более что Гоген любил рисовать таитянок похожими на египетскую скульптуру. Колорит местной островной жизни он нередко изображал так же, как когда-то сцены из жизни бретонских крестьян. И вообще руководствовался на Таити исключительно парижскими представлениями о том, что такое экзотика, то есть живописал не самих аборигенов, а ту экзотику, которую любила европейская публика. Так что отпуск американский искусствовед с тем же успехом мог проводить хоть в тех же египетских залах Лувра, где Гоген учился языку экзотического. Реальное конструируется как воображаемое. А путешествия жизненно необходимы в силу своей бесполезности. Пожалуй, так можно было бы сформулировать закон севера, из которого следует, что само по себе перемещение в пространстве не значит ровным счетом ничего, пока мы не примем во внимание один простой факт. Имена мест, живописные и неживописные виды, встречи и совпадения живут в нас по четким умозрительным предписаниям.
Приезжаем мы, например, в Гавр – когда-то порт всех портов, ныне идеальный приморский город, отстроенный заново после бомбежек Второй мировой. Выходим на бульвар, идущий к заливу, и видим на первом же доме памятную доску: «17 апреля 1891 года здесь не произошло ровным счетом ничего» /ил. 66/. Приехали! Стоило пилить сюда с другого конца Франции ради того, чтобы убедиться: в этом северном месте вас не ждет ровным счетом ничего, кроме того, что вы сами себе здесь вообразите. Увидев эту памятную доску, можно возвращаться восвояси, дабы не злоупотреблять щедростью случая. Но велик соблазн узнать поближе город победивших Мишеля Лейриса и Рэймона Кено.
