Под заголовком «Жилищный кризис» сообщалось о наплыве в Олу приезжих и рекомендовалось, кому это нужно, заблаговременно запасаться теплым уголком, «а то, чего доброго, придется околевать». Был явный намек на экспедицию и ее брезентовые палатки.
— А вот и про моего дядю, Макара Захаровича…
Под рубрикой «Хроника» Билибин и Цареградский прочитали то, что было им уже известно: Медов М. З. выведен из состава Гадлинского сельсовета за халатность и зажиточность и за то, что использовал в прежние годы комсомольцев Петра и Михаила Кудриных в качестве даровых батраков…
Билибин сорвал газету, несмотря на предостережение Цареградского:
— Не надо этого делать, а то еще одно дело заведут — «об изорвании стенной печати».
— Черт с ними! — выругался Билибин и стал драть стенновку на мелкие клочки, посыпая ими весь коридор от парадных дверей до кабинета зампредтузрика.
В этот момент как раз и заявились — сначала длинноногий Белоклювов, а за ним, будто нюхая его след, — маленький Глущенко. Минуты две остолбенело стояли они на пороге…
Первым очнулся милиционер и вкрадчиво спросил своего начальника:
— Изорвание стенной печати?..
За Белоклювова вызывающе и громко ответил Билибин:
— Да, изорвание стенной печати! Сплетницы! Клеветницы! Не мы будем околевать!
И понес! И обрушился Юрий Александрович на Белоклювова и Глущенко с такой огненной речью, что те и слова не могли сказать в ответ. А Билибин, громыхая сапожищами, напирал на них, а те шарахались от него в стороны, пятились назад, как от бушующего пламени, как от лавины камней… В ярких выражениях Юрий Александрович не стеснялся. Обзывал Белоклювова Петрушкой с дубовым юмором, которому не место в органах Советской власти, говорил, что на словах Белоклювов за Советскую власть, а на деле — экспедициям НКПС, ВСНХа, посланным сюда Советской властью, не помогает, вставляет палки в колеса, желает околевать…
— А вольноприискателям — этим хищникам — коней продал! Проститутка! — сорвалось с языка Билибина.
— Дьэгээрбэ! — перевел на свой язык комсомолец Петя.
— Это, граждане, нанесение оскорблений во время служебных обязанностей! — завизжал милиционер. — Статья сто пятьдесят девятая Уголовного кодекса.
— Плевать мне на все твои статьи! Пиши протокол, за все отвечу! Но чтоб завтра транспорт на Колыму был! Наша экспедиция от ВСНХа! От Высшего Совета Народного Хозяйства! Зарубите это на носу! И я не позволю срывать ее работу! «Молнирую» в Москву!
— Это вы, товарищ Билибин, ставите под угрозу срыва работу экспедиции. Посылаете людей через Бахапчинские пороги… А если они погибнут? Работа сорвется? Кто будет отвечать?
— Не хороните нас раньше времени! Мы не околевать сюда приехали! А через пороги я сам пойду! И не вам обо мне беспокоиться. Ваше дело, чтоб транспорт завтра был, лошади были, а проводником пойдет с нами Макар Захарович Медов, которого вы исключили из сельсовета! Он сознательнее и смелее вас… Дорогу! — и Юрий Александрович, толкнув Белоклювова в один угол, Глущенко — в другой, устремился из тузрика.
— И я пойду через пороги! — вызывающе заявил Петя. Во время обличительной речи Билибина Петя громко выкрикивал отдельные ее слова по-якутски.
Белоклювов и Глущенко с минуту стояли по углам коридора, затем, как нашкодившие коты, боясь наступить на клочки изорванной стенгазеты, на цыпочках пробрались в свой кабинет. Там они долго молчали, с опасением посматривая на двери, затем занялись оформлением протокола «о нанесении оскорблений ольскому зампредтузрику во время служебных обязанностей». Подготовили к отправке с ближайшим пароходом и остальные акты. Но Юрий Александрович не сидел сложа руки. Он направил Эрнеста Бертина в Тауйск, на телеграф.
— Если там телеграф по-прежнему бездействует, — наказывал Билибин, — то скачи до самого Охотска и «молнируй» оттуда в Хабаровск и Москву о задержке продвижения экспедиции на Колыму.
Эрнест Петрович согласился выполнять это поручение с великой охотой. Но он еще из Олы не выехал, как торбасное радио, чему способствовал и сам Билибин, дословно донесло цель его поездки до Белоклювова, и зампредтузрика, словно увидев страшный сон, проснулся. Тотчас же спешно распорядился созвать совещание коневладельцев селения Гадля и комиссию по распределению транспортных сил. На совещание послал Глущенко, на комиссию заявился сам.
Все коневладельцы Гадли присутствовали на совещании и дали согласие выделить коней.
Постановление президиума Ольского тузрика обязывало выделить для экспедиции и еще пять лошадей от разных организаций и лиц: по одной из артелей Тюркина и Шестерина, личных лошадей Александрова и Георгия Якушкова, одну лошадь давал сам тузрик… Итого для экспедиции было выделено пятнадцать лошадей.
Юрий Александрович был очень доволен такими постановлениями. Жалел он лишь об одном — совещались без Макара Захаровича. Старик порадовался бы вместе с ним и, наверное, снова назвал бы его «улахан тайон кыхылбыттыхтах»… Жалко стало на комиссии Юрию Александровичу и оскорбленного зампредтузрика. Билибин подошел к нему, схватил его руку и крепко пожал:
— Давно бы так, товарищ Белоклювов! А за то, что я наговорил вам, при всем народе готов извиниться…
— Не надо, не надо, — отчаянно замахал длинными руками, как крыльями мельница, Белоклювов, — а то опять обзовете меня как-нибудь при всем честном народе… Не надо! Перед окружным прокурором будете объясняться…
В тот же день, 11 августа, начальник экспедиции издал приказ о передовом разведывательном отряде. В него вошли сам Билибин, Сергей Раковский, Степан Степанович, Иван Алехин, Чистяков и Миша Лунеко. Проводниками при лошадях были назначены Макар Медов, его родственник Иван Вензель и рабочий экспедиции Петр Белугин.
Как только он вернется обратно, будет снаряжен и второй отряд — под начальством Эрнеста Бертина. А когда прочно ляжет снег, то на всех передвижных средствах — на лошадях, оленях и собаках — выступят под руководством Цареградского с экспедиционным имуществом и остальные. К началу декабря все должны быть на Среднекане. Таков план Билибина.
Приказ зачитан, срок выхода передового отряда — 12 августа. Экспедиция загудела, пошли толки-перетолки, одни радовались, другие повесили нос. Юрий Александрович всем улыбался, со всеми приветливо здоровался, шутил и смеялся.
Рассмеется, а потом спросит:
— Ну как, догоры, настроение? Доберемся до Колымы? Ичиженки, ребята, подшили? Запаску под подошвы положили?
