Монотонная дробь дождя заглушила рокот лодочных моторов с канала и звонкий смех детей, брызгающихся в лужах. Дождь стекал по ломкому тростнику, попадал в бамбуковые стоки и со звуком, похожим на пение арфы, каскадом выливался в пузатые глиняные сосуды, расставленные вдоль стены. Он обрушился на пруд сплошным потоком, отправив рыбу и барахтающихся жучков на мутное дно.
Земля превратилась в клейкую глину. Глубокие трещины в земле наполнились водой, размягчились и растаяли, а потом исчезли под слоем бурлящей мутной жижи. Дети с топотом ворвались в дом, до самых подмышек запачканные жидкой грязью. Я стояла под самым краем тростниковой крыши, наблюдала, как вода стекает струйками с крыши на землю, и вглядывалась в размытую серую даль. Когда я вернулась в дом, нестихающий шум текущей воды как одеялом накрыл голоса разговаривающих людей, и так продолжалось до тех пор, пока мне не стало казаться, что я сижу в тишине — впервые с момента приезда в эту страну громких звуков.
Флауэр сидела на корточках у двери черного хода и смотрела на дождь с тем же терпеливым смирением, что я видела и на лицах стариков, склонившихся над полями растущих побегов. Я протянула ей фотографии, которые привезла из Америки, и присела рядом, чтобы объяснить, что на них изображено. С большой, как мне казалось, предусмотрительностью я выбрала лишь те снимки, которые должны были вызвать живой интерес: семейный рождественский портрет и несколько снимков крупным планом, на которых я занималась любимым хобби — дельтапланеризмом.
Женщины собрались вокруг меня. Глядя на фото гостиной моих родителей, они обсуждали каждую мелочь.
— Какое чудесное место, — шептали они. — Слишком великолепно для дома — наверное, храм. А это… — одна из них указала на елку, — какое-то странное дерево…
Я попыталась описать форму и голубовато-зеленые иголки: ничего похожего здесь среди пышных крупнолистных деревьев тропической дельты не росло. Мои товарки лишь отмахнулись. Их совершенно заворожили игрушки: блестящие красные шары и невесомые соломенные звезды, свисающие с каждой ветки. Должно быть, это плоды того дерева, решили они, основательно поспорив на этот счет. Они были уверены, что шарики на вкус сладкие, с мягкой мякотью, а звезды — хрустящие и с горчинкой. И предложили мне целую корзинку спелой гуавы, если я пришлю им американских рождественских фруктов.
Я подсунула им фото с дельтапланом. По крайней мере, эту картинку им не с чем будет сравнить. Я с трудом пыталась удержать их внимание, прыгая и описывая круги и долго, мучительно объясняя, что значит взобраться с этим странным треугольным предметом на высокую гору, прикрепиться к его нижней части, потом нестись вниз, как обезглавленная курица, а затем сорваться и воспарить, как орел. Мои собеседницы ждали, слушали, смотрели и рассудительно кивали. Пока наконец одна из них не спросила:
— А что такое гора?
Тучи разошлись, открывая пронзительно-голубой кусочек омытого дождем неба. Над промокшей глиной разносился свежий и влажный землистый аромат. Какофония сверчков то затихала, то усиливалась, словно оркестр, настраивающий инструменты. Вскоре они разразились настоящей симфонией — громче, чем дождь, так громко, что не слышно стало мотоциклистов, медленно тарахтящих по дороге за окном, мне даже приходилось кричать, чтобы меня услышали в другом конце крошечной комнатушки. Я опять встала под крышей и навострила уши, стараясь разобрать хоть какие-то другие звуки пробуждающейся природы. Но не услышала ничего. Ни птичьих трелей, ни лягушек, ни копошащихся грызунов. На этой изнуренной земле все было съедено, и один только звук разносился по округе — трескотня насекомых, которых еще не успели зажарить.
Растопку для очага забыли под дождем, и теперь она была непригодна до тех пор, пока не просохнет под солнечными лучами. На ужин подали серые вареные каштаны с плотной безвкусной мякотью. Фунг очнулся от сна, Тяу надел новую чистую рубашку. Флауэр засмеялась, прикрывая рот рукой, и прошептала, что он наверняка собирается пройти мимо дома девчонки, которая ему сегодня приглянулась. Фунг коротко сообщил мне, что возникли проблемы с местными полицейскими и из дома мне выходить нельзя. Смеркалось. Мне вернули мои ботинки и аппаратуру, зато спрятали все три наших фонарика. Тяу пригладил волосы, и оба моих проводника удалились в хорошем расположении духа. Когда они повернулись к нам спиной, Флауэр поднесла ко рту большой палец и изобразила, что пьет, затем пожала плечами в знак терпеливого смирения: такие уж они, мужчины. Ее муж пошел с ними.
Я взяла кусок мыла и чистую одежду и пошла к соседям принять душ. Невзирая на твердую решимость жить в точности, как мои хозяева, я так и не смогла заставить себя снять штаны и сесть на корточки у пруда на полном виду у горстки восхищенных зрителей. Как вор в ночи, я ждала наступления темноты, использовав мытье в качестве отговорки и одежду в качестве отвлекающего реквизита, а сама кралась по мосткам в сарайчик высотой по колено над соседским прудом. Рыбешки сплывались, радостно приветствуя меня.
Я вышла из душа хорошенько вымытой и чистой, стараясь не задумываться о том, что вода в бак поступает из грязной канавы, берущей начало в том же самом пруду для рыбы, что по совместительству служит туалетом. Проскользнула мимо соседского крыльца, где дюжина молодых людей расслаблялась после рабочего дня в полях: обгладывали рыбные кости и хлестали домашний виски, налитый в бутылку из-под отбеливателя. Один из них заметил меня, и старый глава дома сделал жест подойти. Он приказал принести стул и добродушно пригласил присоединиться к их шумному сборищу. Он также налил мне чашку чая, когда юноши слишком уж настойчиво стали предлагать мне виски, и отмахнулся от них, как от надоедливых мух, когда их взгляды стали слишком пристальными. Он не знал ни слова по-английски и равнодушно воспринял мои старательные попытки говорить с ним по-вьетнамски, довольствуясь тем, что брал кусочки засахаренного имбиря с тарелки и, нанизав их на самодельную зубочистку, протягивал мне. Хозяин был жилистый, с впалой грудью, но держался прямо, словно кол проглотил, а выражение спокойной уверенности на его морщинистом лице вызывало больше уважения, чем все литые мышцы, которые мне довелось видеть в переполненных американских спортзалах.
Горластый юноша, самовольно вызвавшийся представлять всю их шумную группу, то и дело дергал меня за рукав. Он говорил на местном диалекте, и вкупе с выпитым виски его речь для меня звучала полной абракадаброй. Однако он продолжал орать мне в ухо, надеясь, что громкость поможет преодолеть непонимание. Я достала два карманных словарика и протянула один хозяину. Он коротко, едва заметно, мотнул головой, давая понять, что не умеет читать. Я окинула взглядом стол, глядя в глаза каждому, надеясь, что хоть кто-то отзовется. Но нет.
