Загоскин любил уходить на берег морской бухты, где, как громадный серебряный молот, стучал и гремел водопад. Маленькие радуги сияли в облаках водяной пыли. Второй водопад низвергался в глубочайшее озеро, образовавшееся после землетрясения и лежавшее выше уровня моря: этот водопад шумел возле Озерского редута, вокруг которого поднимались вершины снежных гор. Было еще одно место на острове Баранова, куда любил уединяться Загоскин. Нужно было пройти двадцать миль к северу от Ново-Архангельска, чтобы увидеть высокие столбы пара, встающего над береговым холмом. На склоне холма белели бревенчатые хижины, окруженные зелеными кустами и густыми деревьями. Из земли били горячие ключи. Их тепло давало жизнь травам и деревьям; ранней весной, когда кругом еще лежал снег, здесь все было в цвету. Стаи колибри кружились над яркой зеленью, припадали к цветам, чтобы пить сок из маленьких душистых чашечек.
Загоскин наблюдал здесь за расправой колибри над их вечными врагами — совами. Завидев хищника, маленькие сверкающие птицы, собравшись в огромную стаю, устремлялись на врага. Колибри ударялись о грудь и крылья совы. Десятки отважных колибри падали вниз, пламенея яркими зобами и погасая в густой траве, новые стаи яростно накидывались на хищника. И тот, ослепленный этим сверкающим натиском, растерянный и жалкий, искал спасения в расщелине скалы или дупле. Живое радужное облако долго еще кружилось над убежищем посрамленной совы. Точно так же колибри расправлялись и с соколами… На серных ключах Загоскин лечил руки, простуженные во время скитаний по Квихпаку: подолгу держал их в горячем источнике.
Загоскин не раз переправлялся на материк через Хуцновский пролив и один бродил вдоль берегов лесных озер. Иногда он встречался с индейцами-колошами. Их лица были вымазаны киноварью, волосы осыпаны орлиным пухом. Расписные плащи из кедрового лыка скрывали стройные тела индейцев. Встреча с индейцами не сулила ни одному белому ничего хорошего. Но Загоскина колоши не трогали, может быть, потому, что он первым окликал их на родном языке и клал оружие на землю в знак того, что он не хочет причинять зла лесным охотникам. Колоши часто даже показывали ему тропы в лесу; не раз он сидел у индейских костров.
— Смотрите, Лаврентий Алексеич, — говорила укоризненно Таисья. — Убьют вас когда-нибудь индиане, беспременно убьют, — и качала головой. — Тут из крепости даже днем боязно выйти, а вы один-одинешенек за Хуцнов подались. Что же ты, Кузьма, за ними не смотришь, пускаешь их одних на такой страх?
После скитаний по острову Загоскиным обычно овладевала жажда общения с людьми. Тогда он, по выражению Таисьи, «блажил». Его можно было увидеть у палисада крепости, в том месте, где к ограде примыкали шалаши индейцев и землянки алеутов. Он без цели бродил там, дарил детям и женщинам цветной бисер, разговаривал с охотниками и рыбаками. Он был щедр. Бисерные нити лежали у него в карманах, в сумке, и он раздавал их, не считая.
— Сколько аршин роздал? — сокрушалась Таисья Ивановна. — Да он бы тебе, бисер-то, пригодился самому. Те же деньги — мехов бы себе наменял у индиан. А то все даром пошло, через меру добрый! Вот они тебе за этот бисер нож еще когда-нибудь всадят в спину.
Не одобряла Таисья Ивановна и затею Загоскина — сделать сетку для ловли колибри.
— Вот еще, дитя малое! Ну, ты их наловишь, а кормить чем будешь? Иди уж лучше бумаги пиши. Ты путешествию-то свою для главного правителя сделал? Ну, еще чего-нибудь пиши. Я тебе свечу сегодня переменила… Чем пичужек ловить, ты мне лучше пару тетеревей принеси, как в прошлый раз. Кузьма, сходи ты с ним на охоту завтра, али рыбы половите. В Колошинке-речке, сказывают, крупная рыба пошла. Невод я дам, его только починить малость надо. Иди, Кузьма, возьми его в чулане.
Загоскин заметил перемену в наружности Кузьмы, но все забывал спросить у индейца, чем вызвана эта перемена. У Кузьмы куда-то исчезла палочка из нижней губы. Все объяснила Таисья Ивановна.
— Я приметила, что он к картам пристрастен, и придумала, как палку у него отобрать. Все с ним в «подкидного» на огороде дулась, бисер да цукли у него выиграла. Потом говорю: «Кузьма, я табаку поставлю, а ты колюжку свою ставишь на кон». Ну, я колюжку выиграла. Он морщится — неохота с таким добром расставаться, однако отдал. Я ее в тот же день в печку кинула; хватит, насмотрелась на эту срамоту! И сразу, как палку вынул, более стал на человека походить… А вообще он на редкость правильный индианин, и рассудительный, и по-русски знает все же. Он мне часто рассказывает, как вы с ним бродили. Пусть бы он здесь жил — мне он нисколько даже не мешает, и опять руки у него добрые, по хозяйству все решительно может помочь… А с палкой я его здорово провела…
Однажды Загоскин послал Таисью Ивановну с запиской к отцу Якову, настоятелю ново-архангельской церкви. Священник славился как любитель книг. В его ведении находилась знаменитая библиотека Русской Америки, привезенная еще Лисянским. Таисья Ивановна вернулась от священника с томиком, переплетенным в телячью кожу.
— Передавал, что держать можете сколько хотите, только чтоб никому другому не давать. Еще сказывал: пусть и Загоскин заходит, как время свободное будет. Тоже сочинитель отец Яков, вроде тебя. Ряску скинул, в жилеточке одной сидит и что-то все пишет. И про тебя спросил: «Сидит, поди, сочиняет?» И книг — ужас просто сколько у него! — умилилась Таисья Ивановна.
Загоскин раскрыл принесенную книгу «Современника» за 1836 год. В ней рассказывалась удивительная история белого человека, прожившего тридцать лет среди индейцев. Джон Теннер — так звали его — сочинил записки о своих скитаниях с охотничьим племенем. Об этих записках и рассказывал неизвестный автор большой статьи, укрывшийся под псевдонимом «The Reviewer». Загоскина поразило неравнодушие к судьбе человека, проданного индейцу Нетно-куа за табак и бочонок водки, сочувствие к диким племенам, скитающимся в лесах и пустынях.
«Обозреватель» подробно излагал содержание записок индейского пленника и особенно ценил сочинение за то, что жизнь он изобразил во всей ее суровой правде, чего не сделали ни Купер, ни Шатобриан.
«Эти записки драгоценны во всех отношениях. Они самый полный и, вероятно, последний документ бытия народа, коего скоро не останется и следов. Летописи племен безграмотных, они разливают истинный свет на то, что некоторые философы называют естественным состоянием человека». Эти слова «Обозревателя» Загоскин отчеркнул ногтем.
Другую фразу он выписал целиком, тщательно выводя буквы. Он перечитывал эти слова несколько раз, думая, что они — лучший эпиграф.
