Ноги приговоренного уже опутала веревка, ему собирались связать также руки, рядом с ним уже стояли палачи: один из них должен был накинуть ему на шею петлю, а другой — надеть на голову черный капюшон…
В это мгновение за стеной патио послышался чей-то голос. Человек пел:
Ветра свист и глубь морская!
Жизнь недорога. Эгей!
Там, спина к спине, у грота
Отражаем мы врага!
Леонсия, которая была близка к обмороку, сразу пришла в себя, услыхав этот голос; она вскрикнула от радости, увидев в воротах Генри Моргана. Он быстро вошел, расталкивая часовых, которые попытались было его остановить.
Зато сеньор Торрес был крайне огорчен появлением молодого человека. Впрочем, всеобщее возбуждение было таким сильным, что никто его волнения не заметил.
Толпа была вполне согласна с начальником полиции, который, пожав плечами, сказал, что ему все равно, кого вешать, лишь бы казнь состоялась. Но тут вся семья Солано стала горячо протестовать, утверждая, что Генри тоже не виновен в убийстве Альфаро. Однако спас его все-таки Фрэнсис. Он все еще стоял на виселице, но ему уже начали развязывать руки и ноги. Громким голосом, перекрывшим шум толпы, молодой американец заявил:
— Меня вы судили — не его. Но нельзя вешать человека без суда. Вы обязаны его судить.
И не успел Фрэнсис сойти с виселицы и крепко пожать руку друга, как комиссарио, позади которого стоял начальник полиции, уже подошел к Генри Моргану и с соблюдением всех формальностей арестовал его по обвинению в убийстве Альфаро Солано.
— Одно несомненно — надо действовать быстро, — заявил Фрэнсис семейству Солано. Совещались они на пьяцце гасиенды. Леонсия взволнованно ходила взад-вперед по пьяцце.
— Несомненно! — воскликнула она презрительным тоном, внезапно остановившись. — Несомненно только одно — мы должны во что бы то ни стало его спасти!
И в подтверждение своих слов она так страстно зажестикулировала, что чуть было не задела Фрэнсиса по лицу. Затем повернулась и так же яростно потрясла кулаком перед носом отца и братьев, словно желая придать больше силы своим словам.
— Быстрее! — с жаром воскликнула она. — Еще бы не быстро! Ведь иначе… — и голос ее оборвался при мысли об ужасной участи, которая ожидала Генри в случае промедления со стороны его друзей.
— Для начальника все гринго одинаково хороши, — сказал Фрэнсис, сочувственно кивая головой. Какой прекрасной казалась ему в эту минуту Леонсия! Что за удивительная девушка! — Ведь этот господин — всевластный хозяин в Сан-Антонио. Он привык рубить с плеча и не даст Генри передышки — без сомнения, даст ему столько же времени, сколько и мне. Нужно выручать Генри из тюрьмы сегодня же!
— Послушайте, — снова заговорила Леонсия. — Мы все, Солано, не можем допустить… этой… этой казни! Наша гордость… наша честь… Не можем допустить, не можем! Да говорите же! Отец! Скажи ты, предложи что-нибудь!
Пока Солано обсуждали положение дел, Фрэнсис молчал. Его охватила печаль. С каким жаром говорила Леонсия и как прекрасна она была в эту минуту! Но все ее помыслы были с другим. И эта мысль повергала молодого человека в глубокую грусть. Сцена в патио тюрьмы все еще стояла у него перед глазами. После того как его освободили, а Генри арестовали, Леонсия бросилась на шею своему жениху, и тот схватил ее за руку, желая убедиться, на месте ли его кольцо. А затем… затем последний долгий поцелуй…
«Ну что ж!» — подумал Фрэнсис и грустно вздохнул. Ведь он, со своей стороны, сделал все что мог. Когда Генри увели жандармы, он спокойно и холодно напомнил Леонсии, что тот — ее жених и что лучшей партии нечего желать даже представительнице славного рода Солано.
И все же при воспоминании об этом ему становилось тяжело на душе, хотя он сознавал, что поступил так, как и следовало поступить порядочному человеку. Да, иначе вести себя он не мог. Однако сознание собственной правоты и порядочности — плохое утешение для человека, который потерял любимую женщину.
Но разве он мог надеяться на что-то иное? Несчастье его заключалось в том, что он опоздал, приехал сюда тогда, когда эта прелестная девушка-цветок уже отдала свое сердце другому, и этот другой был нисколько не хуже его самого, а может быть, — подсказывало Фрэнсису чувство справедливости, — даже и лучше. Порядочность заставляла его хранить верность Генри Моргану, отважному и немного бесшабашному потомку бесшабашного предка, любившему разгуливать по диким местам в грубых холщовых брюках и в сомбреро, питавшемуся морскими сухарями и черепашьими яйцами, готовому перерыть лопатой целых два острова в надежде отыскать спрятанные под землей сокровища пирата, — Генри Моргану, питавшему кровожадную страсть к ушам незнакомцев, нарушивших его уединение.
Пока Энрико Солано с сыновьями, сидя на широкой пьяцце гасиенды, обсуждали различные планы и проекты, — проекты, которых почти не слышал погруженный в размышления Фрэнсис, — появилась горничная. Она что-то шепнула Леонсии на ухо и увела ее на террасу, прилегавшую к другому фасаду дома. Тут произошла сцена, которая вызвала бы и гнев и смех Фрэнсиса, если бы он при ней присутствовал…
На террасе Леонсия увидела Альвареса Торреса. Он стоял перед ней в отличавшемся чисто средневековым великолепием костюме местных богатых плантаторов — костюме, который многие еще продолжают носить в Центральной Америке. Низко поклонившись молодой девушке, так что его сомбреро почти коснулось земли, он пододвинул ей плетеное кресло. Леонсия поздоровалась с ним немного грустно, но его посещение возбудило ее любопытство, словно она надеялась, что он принес ей какую-то удивительную весть.
— Суд уже кончился, Леонсия, — сказал Торрес тихо и печально, как если бы говорил о покойнике. — Его приговорили к смерти. Завтра в десять часов он будет казнен. Все это очень грустно, очень, очень грустно. Но… — Он пожал плечами. — Нет, я не стану говорить о нем ничего плохого. Он был человеком чести, и единственный его недостаток — вспыльчивость. Слишком горяч, слишком несдержан. Эта вспыльчивость и погубила его, заставив погрешить против чести. Не потеряй Генри голову, рассуждай хладнокровно, он никогда бы не ударил Альфаро ножом в спину…
— Неправда! Он не убивал моего дядю! — воскликнула Леонсия, гордо вскинув склоненную раньше голову.
— Очень жаль, — продолжал Торрес тихим и грустным голосом, стараясь не противоречить ей. — Все — и судьи, и народ, и начальник полиции — все одинаково убеждены в его виновности. Очень жаль, разумеется. Но я пришел говорить с вами не об этом. Я пришел, чтобы предложить вам свои услуги. Располагайте мною всецело. Моя жизнь, даже моя честь в вашем распоряжении. Говорите! Я ваш раб…
