— Саша, что ты наделал?! Что я скажу капитану? — Она впервые назвала меня по имени и тут же расхохоталась. До слез.
Вместе с ней хохотали все, кто стоял на палубе, — и наши, и голландцы. Они смеялись, а каково было мне! Я стоял и никак не мог понять: каким образом в нашем камбузном тазу оказались приборы из кают-компании? Недоумение мое развеял кок.
— Ты, браток, наверное, подумал, что это наш таз? А это Лиза принесла свой и попросила, чтобы я в него налил горячей воды.
Однако легче мне от этого объяснения не стало.
— Пошли-ка на расправу к капитану, — сказал мне подошедший старпом. И я поплелся за ним следом.
— Не трусь, — шепнула мне Лиза. — Капитан сам расхохотался, когда я ему рассказала. Я же тоже виновата, не предупредила тебя.
В кают-компании за столом сидели капитан, стармех и иностранцы. Капитан угощал их.
— Ну, докладывай, за какие грехи оставил ты нас без обеда? Что будем делать?
— Просить шипшандлера, чтобы он срочно доставил на борт комплект вилок, ложек и ножей, — ответил я.
— За чей счет? За ваш или Лизы?
— За мой. Виноват только я.
Капитан переводил мои ответы иностранцам, и вдруг я услышал, как он начал рассказывать им о моем единоборстве с рисовой кашей. Все от души смеялись, а я готов был провалиться сквозь палубу. Оказывается, капитан все знал. Он приказал пригласить в кают-компанию старого рулевого Макаренко и кивнул в мою сторону:
— Будем решать, что делать с этим мо́лодцем…
Пока ждали Макаренко, один из иностранцев успокоил меня по-английски, что, дескать, набор из нержавеющей стали стоит недорого, что он распорядится и часа через два все будет на судне.
Когда появился Макаренко, капитан сказал:
— Вновь проштрафился наш молодец. К камбузу его и близко подпускать не надо. Душа у него к камбузному делу не лежит, повар из него не получится. А вот матрос он хороший, на руле стоит отлично, исполнителен, скромен. Словом, из него со временем хороший моряк получится. Каждое дело надо любить. Вот вы, Макаренко, превосходный пекарь. Ваши торты и пирожки я до сих пор помню. На руле вам по восемь часов уже стоять трудно, вы и сами как-то на это жаловались. Идите на камбуз вторым коком… Именинникам в море торты печь будете, в праздники стол станете украшать. Это же великое дело — хороший кок на судне! Соглашайтесь…
— Кому я должен передать свою вахту? — спросил Макаренко.
— Да вот ему, оставившему нас без обеда, — указал капитан на меня и приказал старпому: — Оформите все приказом с сегодняшнего дня. Да, и еще вот что: надо предоставить Саше возможность проходить в свободное от вахт время штурманскую практику. И помочь ему подготовиться к сдаче зачета после окончания рейса. Будешь продолжать учиться? — спросил меня капитан.
— Обязательно. После рейса вернусь в Петроград и буду сдавать зачеты, чтобы перейти на третий курс.
— Ну, что же, — по-отечески тепло сказал капитан, — поздравляю вас с новой должностью матроса первого класса. Я помогу вам освоить работу с секстаном, будем вместе ежедневно брать широту и долготу судна.
Я почувствовал, что становлюсь профессиональным моряком. Это сейчас младших судовых специалистов готовят училища. А в те годы постигать все морские премудрости приходилось самостоятельно. И тем более радостен был для меня этот миг перехода в новое морское качество.
Выйдя из Голландии, мы зашли в Бельгию, затем во французском порту Шербур приняли груз и взяли курс на бурный Бискайский залив. Встретил он нас сильной волной, усиливающимся штормом. Наш пароход бросало то вверх, то вниз, бортовая качка достигала сорока градусов. Камбуз не работал — с плиты все выбрасывало, питались мы холодными консервами и иногда удавалось разогреть чай. На руле стоять было тоже крайне тяжело, руль приходилось перекладывать с борта на борт. Это требовало огромных физических усилий. К концу вахты руки буквально отваливались. Удерживать судно на курсе было невероятно трудно, поэтому вахтенный помощник и сам капитан не отходили от рулевой рубки. Волна заливала судно, и боцман, старпом с матросами вынуждены были непрерывно следить за креплением люков горловин, чтобы вода не попадала внутрь судна.
В кубрик через верхнюю палубу пробежать можно было только с риском для жизни: палубу непрерывно заливали волны. Вдоль нее были натянуты специальные леера, чтобы за них держаться. Одеты мы все были в непромокаемую одежду и в высокие кожаные непромокаемые сапоги. Вот тут-то мы еще раз помянули добрым словом заботу нашего капитана: это он посоветовал всем матросам не пожалеть денег и купить такие сапоги в Голландии.
Между прочим, интересно, как происходила примерка сапог. Старый моряк голландец, продававший сапоги, брал сапог, напускал в голенище много табачного дыма, а потом закручивал голенище и следил, не выходит ли из сапога под давлением дым. Если нет, то сапог добротный, не пропустит воду.
Палубу настолько сильно заливало, что, когда надо было смениться очередной вахте, капитан специально подворачивал судно на ветер, чтобы дать возможность одной вахте пробежать на свои посты, а другой возвратиться с постов в кубрик на отдых.
Поднимаясь днем на мостик, я встретил Макаренко, который обслуживал кают-компанию вместо Лизы, и спросил у него, как чувствует себя Лиза.
— Плохо, совсем плохо, — ответил старый матрос. — Укачалась до смерти. Не ест, не поднимает головы вот уже несколько дней. Плачет, просит высадить ее в первом же порту, куда угодно. Ты навести ее, браток, после вахты. Может быть, уговоришь ее покушать, а я приготовлю что-нибудь повкуснее.
— Обязательно зайду, — пообещал я.
В ее каютке я ни разу не был, так как размещалась она при самом входе в кают-компанию, а туда матросам без вызова командования ходить не разрешалось.
Капитан тоже выглядел плохо — вот уже несколько суток он не сходил с мостика. Приляжет, не раздеваясь, в штурманской рубке, прикорнет немного и снова на ногах. Ему было не до сна: держать судно на курсе было нельзя — при таком крене вот-вот мог «пойти» груз в трюмах. Открывать же грузовые люки тоже было нельзя: их немедленно залило бы водой. Приходилось идти против волны, а шла она с Атлантического океана, тяжелая, крутая. Высота ее достигала 10—12 метров.
После вахты я зашел навестить Лизу. И сразу даже не узнал ее: вместо цветущей красивой девушки в каюте лежала бледная, тяжело больная женщина. Глаза ее, красные от слез, были открыты, но мне показалось, что она ими ничего не видит. Только тяжелое дыхание свидетельствовало, что она еще жива. На меня Лиза не обратила никакого внимания — ей все было безразлично.
Через четверо суток шторм наконец-то стих, и капитан лег на курс к берегам Испании. Жизнь на судне входила в свое обычное русло. А когда, спустя несколько дней, мы прибыли в порт Севилью, то о пережитом шторме лишь напоминала седина на большущей черной дымовой трубе — это оставила свой след соль морской воды (и туда доставала волна), да пока никак не могла еще прийти в себя Лиза. По поручению капитана за ней, как дед за больной внучкой, ухаживал Макаренко. Он выводил ее на солнышко, выносил ей кресло, и она подолгу тихо сидела на палубе. Лиза сильно ослабела, и, когда, как и прежде, хотела улыбнуться морякам, улыбка у нее получалась грустной и больной.
Стоянка в Севилье была недолгой, и мы, воспользовавшись установившейся хорошей погодой, быстро прошли Гибралтар и вошли в теплое Средиземное море. Шли мы к берегам Африки. Все свое свободное время я проводил на капитанском мостике — брал пеленги, определялся по светилам, по солнцу. По общеобразовательным дисциплинам со мной занималась пришедшая в себя Лиза. Она, как педагог-профессионал, была очень требовательна и, несмотря на нашу дружбу, нет-нет да и влепляла мне двойки за плохо подготовленные уроки.
В один из поздних вечером мы пришли в порт Алжир, бывший в те времена еще французской колонией. В ожидании бункеровки нас поставили на внешнем рейде. В ярком свете луны перед нами предстал красивый город в мавританском стиле, амфитеатром спускающийся к морю. Воздух был напоен ароматом каких-то цветов и трав, а вокруг ласковая тихая ночь. Все вокруг казалось каким-то сказочным, жаль было расставаться с этой ночной феерией. На корме нашего судна матросы хором негромко пели украинские песни. Среди мужских голосов выделялся мягкий, задушевный голос Лизы.
Когда мы проснулись утром, то увидели, что рядом с нами стоит пассажирский итальянский лайнер. Это было многопалубное белое огромное судно. Рядом с ним наша «Вьюга» казалась махонькой замарашкой. Сотни туристов на лайнере, не обращая на нас никакого внимания, совершали утренний променад. Но вот на обоих судах склянки пробили восемь часов утра, и у нас за кормой на флагштоке взвился большой красный флаг с серпом и молотом. И сразу же сотни биноклей нацелились на нас. Дело в том, что в те времена за рубежом о нас ничего не знали и сведения о советских людях черпали лишь из буржуазной западной печати, густо насыщенной различными клеветническими измышлениями. А тут, буквально под боком у иностранцев, оказались не людоеды или чубатые кровожадные чудовища, а самые обычные люди. На нас смотрели во все глаза.
