— Гля-ди, Григорий, кра-со-та! Рельеф! Девон!
Какой там де-вон — натуральный демон, дух изгнанья, там не красота, там рожа поганая. И не верится мне, что с такой рожей можно историю творить, хотя бы земли. И кажется мне, что разыгрывает меня начальник; но для чего — не знаю.
Долго мы бились в скалу, около нас отвал, как у карьера. Я уже совсем выдохся, а он как заведенный — волос темный вымок, ко лбу липнет, глаза горят, а рот до ушей, прямо ненормальный.
— Хватит! — задохнулся Алексей Иванович и пал под сосенку.
Я костерок наладил, чайку заварил, а начальник все фауну смотрел через лупу. К вечеру рюкзак на меня взвалил в полцентнера. Брезентовые штаны с себя снял и туда тоже камней напихал — полны его штаны фауной. Идет себе через крапиву голый, в одних сапогах, радикулит свой лечит и поет. Сколько геологов ни видел — у кого радикулит, у кого язва, у кого ревматизм — это они так за любовь к неисследованным местам расплачиваются. Разов двадцать я отдыхать садился. И начальник тогда принимался травить мне анекдоты для бодрости духа. Я от смеха только ножками дергаю. Смотрю — свой парень в доску, хотя маленько чокнутый на камне. А вообще-то, человек нормальный, стоящий человек, должен маленько стукнутым быть — о землю, о небо, о море ли, о сказку. Пусть стукается, пусть он чуток повернутым на каком-то будет деле, но чтобы это внутри его само собой выросло. Начальник сам же говорит, «знать надо маленько больше своей работы». Правильно все: ну, если похожими все вдруг окажутся — как, предположим, буквари — взбесишься ведь от одинаковости калибра. Я больше про одинаковость мысли говорю, зевота от нее до изжоги, и это здорово, что часто попадаются неодинаковые люди. Жизнь они не плоской видят, а изнутри ее понимают. Когда один на другого, на третьего хочет походить, то кажется мне, что они друг друга через копирку переводят, бесплатно хотят обойтись, без собственного, значит, рисунка. Не знают — хватит ли им силы преодолеть свою жизнь, не говоря уже о судьбе. На бесплатность-то не проживешь, хотя и сладко жрать будешь.
Ну, пробираемся мы через валежник дальше. Рюкзак уже с центнер. Ноги, думаю, себе переломаю, вроде бы я тонкий совсем стал. Боюсь — упаду вниз башкой, и рюкзаком меня расплющит, как шпротину.
— Ты что, Григорий, устаешь за день сильно? — неожиданно спрашивает Алексей Иванович.
— А что такое? — остановился я. Почему он такое спрашивает — разряд, что ли, понизить хочет? Рабочий человек, как бы ни устал, сроду своему начальству не покажет. — От такой-то работы — и уставать?
— Ну-ну! — улыбнулся начальник. — Значит, сучок под тобой кривился. Всю ночь то Антонину звал, то Григория. Ты домой-то собираешься?
— Мне пути домой заказаны, — отвечаю ему. — Искурочил себя и тропку порвал. Темным не хочу возвращаться, а просветлеть себя никак не могу.
— Де-ла-а! — протянул Алексей Иванович. — Свою темноту до гроба многие доносят, это ведь не лунное затмение. Знаешь, Григорий, — он иногда так глядит, что не по себе становится, — если пестовать свою виноватость, то никогда не заденет, нет, не затревожит тебя беда другого…
— Да ты что? — захрипело у меня в горле. — Мне у деревни у своей, что ли, прощения просить?
— А как ты думал?! — отрезал Алексей Иванович. — У своей земли, у своих корней и на колени встанешь. И простят, если просить, а не выпрашивать станешь. Идем!
…Доползли до лагеря, и упал я, как пыж после выстрела, в мертвый сон. И снится мне разноцветный трехсерийный сон, будто все эти ракушки — брахиподы, трилобиты, сучьи рожи, молекулы, букашки-таракашки — ожили враз, взяли друг друга за хоботы, клешни, за свои скульптуры и в танец, в метельный круговорот бросились. Танцуют-выкомаривают незнакомые мне фауны и поют незнакомо на другом языке, и музыка разлилась, как синяя-синяя река с красными волнами. Поплескала, погудела река, в водоворот пошла и вытянулась в тоненькую струйку, а потом в стрелу, задрожала, бросилась в вышину, и поднималась все выше и выше, и стала, как игла-волосок, и ударила в меня, а фауны раскорячились, так и закостенели в танце. Проснулся я, то Алексей Иваныч в бок меня толкает и на чистом русском языке говорит:
— Подъем! Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Встал. К реке спустился, умылся. Вижу — геологи, итээры, в непонятности сидят, головки свесили, задумались. Никто на работу не пошел.
— Какой такой сегодня праздник? — Алексей Иванович их спрашивает. — День солнечный, день ветреный, бескомарный, а вы филоните?
А геологи то в розницу, то в хоре отвечают:
— Проснулись — молотков наших нет. Ни одного! Рюкзаков нет! У некоторых компасов и ружей нет… И рабочих нет никого! Пусто! Повару сказали: «Пошли за фауной в разные стороны!»
— Пошли за фауной! — подтвердил повар. — Но пожрать успели, и даже очень…
— Ясно! — сказал тогда Алексей Иваныч. — Теперь немедля надо вертолет вызывать. Кто-нибудь обязательно потеряется. — И присел вот так на корточки задумчиво, на песочке палочкой чертит что-то одному ему понятное. — Ладно. Возьмите каждый себе по речке, двое идите по хребту, — говорит он геологам. — Ступайте, ищите этих искателей.
— Не волнуйся, начальник! — говорю я Алексею Иванычу. — Они за премией пошли, факт! Деньги они заработали, планы перегнали, так что фауны нам вроде для души! Как хор самодеятельности, что ли, или культпоход в музей древности. Наш брат хоть и сезонник, но совесть имеет. — Так ему сказал, а начальник начертил палочкой, погадал на песке и ответил:
— Дурак я! На черта эту премиальную спиртягу придумал.
— Без поощрения и собака не залает, — говорю ему. — Придут. Готовь премию для сугрева души.
День-деньской, пока солнце на запад не потянулось, мы с Алексеем Иванычем и с девчонками-практикантками, не разгибаясь, в этих фаунах колупались. Раковин тьма, все разные, хоть бусы, хоть коробочки на продажу делай. А ребят все нет. Вот, думаю, натащат дополна — хоть фабрику обогатительную открывай.
Закатилось солнце. Ночь пала на горы. Земля инеем подернулась — нет ребят. Луна показалась, заголубело, просветлело, березу стало видно, и реку, и тропу над ней.
Начальник с виду вроде бы спокойствие держит, а говорит так, будто через плечо камень бросает:
— Ярче костры разводите, чтоб пламя небо лизало! Из ружей палите! Ракетами сигнальте!
Бросились мы костры палить, стволы в них валить, ракетами в небо саданули — праздник!
Смотрим — идут трое. Подошли к костру. Тощенькие мешки оземь бросили. Сели молчком.
— Нагулялись? — начальник весело, с задором их спрашивает.
— Нагулялись, — с хрипотцой, голодным голосом отвечают.
