Самый большой и интересный разговор произошёл у нас при таких обстоятельствах. Панов неожиданно предложил мне пойти с ним на обход лагеря — это часа на два, вдоль торосов: посмотреть, как держатся старые трещины, не появились ли новые. Едва успел я задрать нос от такой чести, как Панов объяснил, что по инструкции на торосы никто не имеет права ходить один, а все ребята сейчас заняты. Пошли. Панов предложил мне держаться рядом — мало ли что может случиться. Я вспомнил рассказ радиста Яши Баранова и готов был даже взять начальника под руку. А история эта призошла на станции «Северный полюс-7». Туда прилетел корреспондент газеты «Труд», которому для придания очерку полярного колорита обязательно нужно было своими глазами увидеть трещину. Он уговорил начальника станции Ведерникова взять его на обход. Полярная ночь ещё не кончилась, было темно. Начальник станции шёл впереди, прощупывал лёд фонариком, и вдруг какое-то предчувствие заставило его обернуться. Корреспондент исчез, словно растворился в воздухе. Ведерников заметался, бросился назад и наконец нащупал лучом фонарика торчащий из трещины капюшон. Ведерников ухватился за него и вытащил корреспондента, который не только своими глазами увидел, но и ощутил, что такое трещина на дрейфующей льдине.
Мы прошли мимо ближних к лагерю торосов, образовавшихся на месте трещины, из-за которой станция осталась без посадочной полосы. А вот и её оставшийся кусок: на нём сиротливо чернели обломки АН-2, отлетавшего своё… Мы заговорили о полярных опасностях. Панов нисколько не преуменьшал постоянной угрозы, под которой находятся жизнь и спокойствие обитателей льдины, но, во его твёрдому убеждению, никакая профессия по обилию опасностей не может сравниться с работой полярных лётчиков.
— Мы всего насмотрелись, — рассказывал Панов, — но лётчиками нельзя не восхищаться. Летом произошёл такой случай. Погода была неустойчивой, то ясной, то наплывал туман, а самолёты летели один за другим. Через несколько минут должен был появиться ИЛ-14 — фамилию командира называть не стоит, а то ещё Марк Иванович Шевелев ему всыплет. Слышим гул моторов, но над нами — туман! Когда самолёт разворачивался — пилот видел лагерь, заходил на посадку — полоса оказывалась в тумане. На седьмом развороте полоса частично прояснилась, но соотношение высоты и посадочной скорости было такое, что коснуться полосы удалось в самом её конце, в ста метрах от торосов. Мы все отвернулись — думали, конец ребятам. Нет, буквально над торосами командир ухитрился взмыть в воздух! На восьмой раз всё-таки сел удачно, но экипаж из самолёта вышел шатаясь. Кроме командира: тот очень гордился, что сумел посадить машину, играя со смертью в кошки-мышки…
Владимир Васильевич рассказал, как на голой льдине создавалась станция, как первые — Кизино, Баранов, Чичигин, Цветков и сам Панов — на руках переносили через первую трещину восемь тонн груза, как ставили домики и жили в них вповалку — по семь человек на одиннадцати квадратных метрах, как собирали трактор, без которого сейчас никто не представляет себе жизнь на льдине, как сооружали полосу. Эта работа была наиболее трудоёмкой. На единственной пригодной для полосы площадке летом от таяния льда и снега образовались пресноводные озера — да, пресноводные, так как соль из многолетнего льда уходит вниз. Ребята придумали такой способ: подъезжали на тракторе к торосу, обрывали его тросом, цепляли и тащили в озеро. Через некоторое время озеро, начинённое торосами, замерзало, и трактор гулял по нему, создавая ледовую крошку. Потом по озеру протягивали волокушу, нагруженную бочками, и разравнивали поверхность. Получалась отличная полоса.
До этого разговора с Пановым я не сомневался в том, что Арктика — единственное, не считая Антарктики, место на земном шаре, где не нужны холодильники. Поэтому, когда Панов сказал о том, что летом на льдине хранить мясо негде, я не поверил своим ушам.
— Что негде хранить? — переспросил я.
— Мясо.
— Позвольте, но вы сказали, что летом на станции бывает пятнадцать градусов мороза.
— У вас цепкая память, — похвалил Панов. — Действительно, сказал.
— И негде хранить мясо?
— Увы, негде.
Я затребовал объяснений. Они были даны, простые и убедительные, подкреплённые ироническими ссылками на школьный учебник физики. В полярный день солнце светит круглые сутки, и прилегающие к полюсу районы по количеству солнечного тепла находятся в одной категории снабжения с Ялтой. И лишь то обстоятельство, что лучи отражаются от белой поверхности, мешает устроить на льдине санаторий мирового класса: ведь воздух прогревается главным образом от поверхности земли и находящихся на ней предметов. Если мясо закопать в лёд, забросать снегом — солнце все равно до него доберётся; строить ледник — дорого: нужны бревна, земля, пенопласт, к тому же вечная опасность трещины… Вот и получается, что проблема хранения мяса в Арктике решения пока не имеет — смешной парадокс, который ни разу не вызвал улыбки ни у Степана Ивановича, ни у посетителей кают-компании, вынужденных летом сидеть на консервах или, в лучшем случае, на солонине.
В сопровождении собак мы подошли к торосам — Жулька и Пузо никогда не позволяют, чтобы легкомысленные люди уходили далеко от лагеря одни. А вдруг медведь? Разве люди с их жалким обонянием засекут его на расстоянии? Лаять они не умеют, бегают — просто смех разбирает; без собаки, одним словом, человек с его карабином-хлопушкой — лёгкая добыча для умного медведя. Человек с собакой — вот что звучит гордо.
Торосами можно любоваться, как произведением искусства, хотя фактически они — результат разрушения, столкновения льдин, наползающих одна на другую. Разве горы и долины, изумительные по красоте скалы и заливы не созданы разрушительной игрой природы? Разве они не результат столкновения стихий? Необыкновенно разнообразные по форме причудливые монументы пятиметровой высоты, в которых воображение видит то готового к прыжку медведя, то падающую башню, опоясали лагерь. Грани одного тороса сверкали на солнце, точно были усыпаны драгоценными камнями. Массивный, с почти правильной круглой верхушкой, он навевал какие-то мучительные ассоциации.
— «Шапка Мономаха», — сказал Панов. — Так мы его назвали.
Я кощунственно залез на «шапку» — на то место, где должен находиться самый крупный алмаз, — и Панов меня сфотографировал. Ребята, которые видели этот снимок, говорили, что никогда ещё «Шапка Мономаха» не выглядела так эффектно. Теперь, конечно, она смотрится не так — но не мог же я на ней торчать до бесконечности.
Мы пошли вдоль торосов, любуясь застругами — рисунками ветра на затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолёты. По пути Владимир Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих — все в прошлом, они сварены Арктикой по методу академика Патона; а вот на этих — лёд в пупырышках, в узорчатых цветах — значит, он свежий, становиться на него опасно. На одной дрейфующей станции трактор заглох как раз на бывшей трещине, не успевшей как следует затвердеть. Механик соскочил, чтобы посоветоваться с товарищами, и в то же мгновенье трактор начал медленно погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика со вторым рождением, как льды, сделав своё гнусное дело и поглотив добычу, снова сошлись как ни в чём не бывало. Панов говорил, что все произошло как во сне: несколько секунд назад здесь стоял трактор, реальный трактор, осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился…
