— Что ты говоришь, Бенито! Какие у тебя основания так думать?
— Никаких… Только одни предчувствия. Но понаблюдай хорошенько за Торресом, за выражением его лица, и ты увидишь, как он злобно усмехается, стоит ему только взглянуть на отца.
— Тем больше причин его прогнать!
— Тем больше… или тем меньше… Я боюсь, Маноэль… Чего? Сам не знаю. Но убедить отца высадить Торреса… быть может, будет неблагоразумно! Повторяю тебе — я боюсь, хотя у меня нет ни одного факта, который объяснил бы мой страх.
Бенито весь дрожал от гнева.
— Значит, ты считаешь,— раздумчиво проговорил Маноэль,— что надо выжидать?
— Да, и не принимать опрометчивых решений, а главное — быть все время начеку!
— В конце концов дней через двадцать мы будем в Манаусе,— заметил Маноэль.— Там мы от Торреса навсегда избавимся. А до тех пор не спускаем с него глаз. Но какая может быть связь между твоим отцом и этим подонком? Господин Гарраль, ручаюсь, его и в глаза не видел!
— Я и не говорю, что отец знает Торреса,— ответил Бенито,— но мне кажется, Торрес что-то знает об отце… Что делал чужой человек возле нашей фазенды, когда мы встретили его в лесу? Почему отказался тогда от предложенного ему гостеприимства? Мы прибываем в Табатингу, а он уже тут как тут, словно дожидался нас! Не знаю… Я теряюсь в догадках и ничего не могу объяснить! И как мне пришло в голову пригласить его на нашу жангаду!
— Успокойся, Бенито, прошу тебя!
— Поверь, если б дело шло обо мне, я, не раздумывая, выкинул бы негодяя за борт! — воскликнул Бенито, не в силах справиться с волнением.— Но, если и вправду здесь замешан мой отец, боюсь, что, поддавшись чувству гнева, только испорчу дело. Внутреннее чутье говорит мне, что опасно действовать против столь коварного врага, пока он сам себя не выдаст. На жангаде он всегда на виду, и, если мы оба будем оберегать отца, мы рано или поздно заставим Торреса сбросить личину и выдать себя, как бы искусно он ни вел игру. Сейчас надо подождать!
Появление на палубе Торреса прервало их разговор. Тот искоса взглянул на молодых людей, но ничего не сказал.
Довольные тем, что объяснились, Маноэль и Бенито дали друг другу слово не спускать глаз с Торреса, стараясь, однако, не вызывать у него подозрений.
Плавучая деревня миновала речки Камару, Ару и Журипари, которые текут параллельно правому берегу Амазонки, но не впадают в нее, а убегают на юг. Там сбрасывают свои воды в реку Пурус и уже вместе с ней вливаются в великую реку. Десятого августа, в пять часов вечера жангада стала на якорь у Кокосового острова с поселком серингейро — заготовителей каучука. Его добывают из дерева серингейро.
Говорят, что из-за слишком глубоких зарубок (вместо легких надсечек), из которых вытекает сок каучука, деревья очень страдают, но все же каучуковые леса на берегах Мадейры, Пуруса и других притоков великой реки еще довольно обширны.
На Кокосовом острове путешественники встретили десятка два индейцев, занимавшихся сбором и обработкой каучука, хотя сезон, казалось бы, прошел.
Собирают каучук главным образом в мае-июле. Убедившись, что стволы деревьев, которые во время половодья фута на четыре погружаются в воду, уже просохли, индейцы принимаются за дело. Сделав надрез в заболони дерева, они привязывают под ним небольшие горшочки, которые за сутки наполняются густым млечным соком. Добытый сок индейцы окуривают на костре, чтобы сохранить содержащееся в нем смолистое вещество. В деревянном совке его держат над дымом, отчего он почти сразу густеет, принимает желтовато-серую окраску и понемногу затвердевает. Слой за слоем каучук снимают с совка и сушат на солнце, а он твердеет еще больше и приобретает коричневый цвет.
Бенито скупил у индейцев весь скопившийся у них каучук, дав настоящую цену. Те остались очень довольны.
Спустя четыре дня жангада подошла к устью Пуруса. Этот крупный приток судоходен даже для больших судов на протяжении свыше пятисот лье. Он течет с юго-запада, и устье его достигает четырех тысяч футов ширины. По берегам растут фикусы, тахуарисы, пальмы нипа, цекропии. При впадении в Амазонку Пурус разделяется на пять рукавов.
Здесь лоцману Араужо не стоило никакого труда управлять плотом: острова встречались редко, а ширина реки была не менее двух миль.
Течение плавно несло жангаду, и восемнадцатого августа она остановилась на ночь у деревни Пескейро.
Солнце, словно громадный огненный шар, быстро спускалось за горизонт. Ночь в тропиках приходит на смену дню сразу, почти без сумерек,— так на сцене театра гасят огни рампы, изображая наступление темноты.
Жоам Гарраль с женой, Линой и старой Сибелой сидели перед домом. Торрес, покружив возле, при появлении падре Пассаньи отправился восвояси. Индейцы и негры лежали у бортов жангады, на своих местах. Араужо, сидя на носу, наблюдал за течением.
Маноэль и Бенито болтали и курили, прогуливаясь по палубе перед сном; несмотря на беспечный вид, они зорко следили за всем происходящим.
Вдруг Маноэль остановил Бенито и сказал:
— Какой странный запах! Ты не чувствуешь? Пахнет как будто…
— …мускусом! — подхватил Бенито.— Должно быть, на берегу спят кайманы.
— Вот как! Природа распорядилась мудро, наделив их резким запахом, который их выдает.
Когда наступает вечер, кайманы выходят на берег, чтобы с комфортом провести ночь. Пятясь задом, они заползают в ямы и засыпают, выставив голову с широко разинутой пастью, если только не подстерегают какую-нибудь добычу. Им ничего не стоит настигнуть свою жертву вплавь, работая одним хвостом, а по суше они передвигаются с такой быстротой, что человеку нечего и думать от них убежать.
В бассейне Амазонки кайманы рождаются, живут и умирают, отличаясь необыкновенным долголетием. Старых, столетних, кайманов можно узнать не только по зеленоватым наростам на спине и бородавкам по всей коже, но и по кровожадности, которая с возрастом все усиливается.
Вдруг впереди раздались крики:
— Кайманы! Кайманы!
Маноэль и Бенито невольно вздрогнули: трем большим животным, длиной от десяти до двенадцати футов, удалось взобраться на нос жангады.
— Хватайте ружья! Хватайте ружья! — закричал Бенито, одновременно делая знак индейцам и неграм, чтобы они отходили назад.
— Бегите в укрытия! — подхватил Маноэль.— Живее!
В одно мгновение все разбежались. Чета Гарралей скрылась в доме, к ней тотчас присоединились и двое молодых людей. Индейцы и негры попрятались в своих шалашах и хижинах.
Запирая двери, Маноэль спросил:
— А где Минья?
