Вечером, разглядывая кардиограмму, мои друзья изумлялись симметрии начертанной мелодии, но я скрыл от них участие в этом чуде nurse, секретного оружия доктора Куупа.
Позвоночник путешественника
До тридцати трех лет позвоночника у меня, собственно, не было. Но однажды я возвратился из Америки на пароходе, и встречавший меня приятель на запруженной транспортом набережной зацепился бампером за соседний автомобиль. Нас приподняло и тряхнуло, ничего серьезного не случилось. Но именно после этого впервые обнаружилось присутствие у меня внутри Позвоночника, который стал время от времени довольно назойливо о себе напоминать. Оглядываясь назад, я понимаю, что вину за его появление нельзя целиком возлагать на дорожное происшествие. У детей, к примеру, позвоночников не бывает — сужу по себе, у меня его точно раньше не было. Вернее, не было не только позвоночника, но всего тела целиком. Вот пародокс: о существовании тела узнаешь только тогда, когда с ним случается какая-нибудь гадость. Стоит попасть в катастрофу или оказаться в затруднительных обстоятельствах, слишком много пить, недосыпать, постоянно спешить — рано или поздно, как ни старайся избежать неприятных последствий, получишь счет за все твои бесчинства и обнаружишь у себя голову, желудок и — Позвоночник… Этот последний с тех пор полностью определяет мою жизнь. В первую очередь он потребовал визита к физиотерапевту, растянувшему меня на специальной кушетке, словно на дыбе. В тот первый раз мне удалось взять реванш. И Позвоночник на некоторое время притворился несуществующим, из чего я сделал легкомысленный вывод, что он больше не вернется. Счастье продолжалось недолго: раз, проснувшись поутру, я обнаружил, что не могу подняться с постели; с трудом одевшись и переставляя ноги, словно столетний старец, я потащился к le docteur Depusse (дело было на юге Франции, в городке Сен-Рафаэль). Сверкающий пол, громоздкий секретер, медный горшок с кактусом, фото жены le docteur Depusse и приглашение лечь на уже знакомую мне кушетку (почему-то им кажется, что, уложив человека на эту менее всего пригодную для расслабления штуку и проделав с ним нечто ужасное, можно «снять напряжение»). Итак, сперва меня попросили поднять ноги вверх. Мне удалось справиться с задачей менее чем на двадцати процентов, констатировал доктор озабоченно. И предложил два выхода из положения. Я могу остаться во Франции и примерно два месяца лежать на спине с ногами, привязанными к системе блоков (он небрежно изобразил на бумажке, каким именно образом); либо немедленно вернуться домой, он даст мне на дорогу достаточно обезболивающих. Пожалуй, мне не удастся адекватно описать этот марш-бросок за рулем «мини-остина»; из-за обезболивающих (или самой боли) я установил мировой рекорд скорости для столетних в классе «мини», преодолев расстояние Сен-Рафаэль — Амстердам за семнадцать часов и двадцать три минуты — до сих пор помню точную цифру, — и Позвоночник никогда не простил мне этого. Сперва он потребовал, чтобы я три месяца оставался в постели, страдая от непрестанной боли и унижений. Наши отношения за это время стали настолько родственными, что порой делается жутко; он считает теперь, что может постоянно придираться ко мне, лишая всех возможных удовольствий. Я веду себя неправильно. У меня ужасная профессия. Я слишком долго просиживаю в самолете. (Позвоночник: «Что ты забыл в своем паршивом Лос-Анджелесе? Неужели он стоит того, чтобы мы торчали двенадцать часов в этом жутком кресле?») Я слишком много читаю. (Позвоночник: «По крайней мере, сядь прямо!») Я мотаюсь по таким местам, которые ему не нравятся. (Позвоночник: «Я не собираюсь карабкаться по восьми сотням ступенек ради того, чтобы поглядеть на очередной японский храм, а вниз спускаться вообще отказываюсь!»)
Неверно построенные семейные отношения заканчиваются внебрачными связями. Или ведут к самому неприятному — так называемому menage a trois. Если нам с Позвоночником, где бы мы ни находились, не удается договориться, как вороны на падаль слетаются хиропрактики, жрецы-физиотерапевты, массажисты, массажистки и просто садисты; нас пытаются исцелить кварцевыми лампами, иглоукалыванием, наложением рук и ароматерапией. Самые запоминающиеся примеры: в Бразилии — полуголый мужик чудовищных размеров, оборудовавший камеру пыток в подвале отеля, который обещал избавить меня от болей при помощи сильной струи воды и обрушил на меня целый водопад (не помогло); в Париже — не блещущий чистотой старичок китаец на каком-то чердаке, уложивший меня на не блещущую чистотой кровать и воткнувший в разные места мириады игл (не помогло); и, наконец, могучая дама, чистый Рембо в юбке, которая буквально за шкирку волокла меня к своему орудию пыток, сладострастно шепча: «Я выправлю твой Позвоночник!» (не помогло).
Но самым незабываемым стал Doctor Strangelove. Я не решаюсь назвать его настоящее имя, для врача такое имя — чистая смерть, по-голландски оно звучало бы как «доктор Рак». (Я не шучу!) Свидание с ним в одном крупном европейском городе организовал, исключительно из жалости, мой издатель.
От вида кабинета доктора Р. захватывало дух. Стены сверкали белизной, мебель — пластиком, лампы — неоном. Шестое чувство шепнуло мне: счет ожидается заоблачный. Феи, которые записывали
мое имя и все прочее в компьютер, выглядели так, словно еда и питье не требуются им вовсе. Они не говорили, а журчали, словно ручейки. Меня попросили подождать, я сел — и утонул в неопределенном предмете современной мебели. Наконец меня представили самому доктору Р.: белые волосы, белые сабо, белые носки, белый халат, белые зубы. Я почувствовал себя бедным, грязным и оборванным. Он занес в компьютер дополнительные данные обо мне и, произведя некие мистические операции, вычислил, что необходимо сделать с моим неверно функционирующим телом; Позвоночник, оказывается, необходимо растянуть, тогда наступит новый период его отсутствия, как бы возвращение во времена безоблачного детства. Я выкатился за дверь, сжимая в руке бумажку, которую полагалось «показать своему доктору». Последнее напутствие было произнесено брезгливым тоном, словно перед ним стоял не я, а ничтожный доктор из далекой Голландии: крестьянин в деревянных башмаках, с бидоном молока в руке и толстенной сигарой в зубах.
Кабинет голландского доктора не поразил меня ничем, кроме портрета матери на каминной полке. Фей у него не водилось, дверь он отворял сам. Осмотрев мой бедный скелет, поворачивая, наклоняя и растягивая его в разные стороны, он обратился наконец к письму знаменитого зарубежного коллеги. Проглядывая список предложенных мер, он время от времени замечал: «На вашем месте я не стал бы этого делать». И каждый раз я радостно соглашался, хотя и не знал, о чем идет речь. Дочитав до конца, доктор предложил:
