Принимаясь за работу, я думал о Маринке. Я и теперь почти физически ощущаю этот чудесный запах лаванды, которым пропитаны ее волосы. Где она сейчас? Хотелось сойти вниз, хотя бы к тому месту, на котором стояла Маринка и рассказывала мне легенду о красавице Менатре. Но нет, нельзя. «Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может, сама тебя позову»,— сказала она на прощанье. И придумала же это волшебное зеркальце. Вообще-то она большая выдумщица. Не зря избрали ее комсоргом.
Как легче одолеть эту каменистую массу? По кусочкам? Можно, конечно, и по кусочкам, но так много не сделаешь. Лучше по способу Лефера: продолбить поперечно бороздку сантиметров на тридцать, потом так же— снизу, у основания, пока глыба сама не даст трещины. На смену кирке, с помощью которой была намечена поперечная борозда, пришел лом.
—Черта с два усидишь в рубке,— показался Танчук.— Как по голове: гуп, гуп, гуп.
Я думал, что буду ковыряться в горе один. Когда ты один, думается о многом, сокровенном, свято хранимом, о чем не всегда расскажешь даже приятелю. Так нет же, пожаловал Танчук, а за ним вскоре— Музыченко и Звягинцев. Уселись чуть повыше. Ни дать, ни взять— древнеримские патриции в первых рядах Колизея. Только мои сослуживцы не в тогах и римских сандалиях, а в холщевых робах. Все отчаянно дымят цигарками с махрой.
—Вот ты, Нагорный,— начал Лев Яковлевич,— кончил десять классов. Скажи мне, кто твоя мать?
Я не догадывался, куда клонит Лев Яковлевич, но знал, что готовится подвох. На всякий случай ответил:
—Наталья Матвеевна Нагорная.
—Это мы знаем, что твоя мать Матвеевна. Ну, а в переносном смысле?
Чертов Лев Яковлевич. Мне работать нужно, а он урок вопросов и ответов устроил.
—Уж не землю ли ты имеешь ввиду?— спросил я на всякий случай.
—Ее матушку, ее родимую. Я знал, что ты, ну может, не сразу, но все же скажешь дело. Так вот. дорогой наш комсорг, если ты признаешь, что земля— наша, а значит, и твоя мать, то почему тогда терзаешь ее тело, как хищник свою жертву. И не как-нибудь, а киркой и ломом. Ты слышишь, как она стонет, когда вгоняешь в ее тело этот толстый железный стержень? Да по кускам ее сердешную.
—Ну и балаболка ж ты, Лев Яковлевич. Мелешь всякую чепуху. А я, между прочим, для вас же стараюсь.
—Почему чепуху? Разве ты не из тех же химических элементов, что и земля?
—Из тех же.
—Разве эти вещества, из которых ты состоишь, не дала тебе земля?
—Дала.
—Тогда разве она тебе не мать?
—Да мать, мать. И что из этого?
—А то, что мать нужно любить, не огорчать и не кромсать ее так, как кромсаешь. Теперь ты не можешь ждать милостей у природы после того, что сделал с ней.
—Эх, Лев Яковлевич, родиться бы тебе лет на тышшу, как говорит Семен, раньше. Ты бы не только Горгия, но и самого Протагора за пояс заткнул.
—Ты нас с буржуазными элементами не сравнивай,— обиделся Звягинцев.
—Да какие они буржуазные элементы? В те времена и буржуазии-то не было.
—Все равно эксплуататоры.
—Что верно, то верно, эксплуататоры были. Но не Горгий и Протагор. Эти учили других софистике.
—А що цэ за хымэра така софистыка?— поинтересовался Музыченко.
—Учение такое.
—Якэ?
—К примеру,— попытался я объяснить.— Да зачем нам далеко ходить за примерами? Вот то, что болтал здесь Лев Яковлевич, и есть софистика. По форме все вроде бы правильно, а по существу чепуха.
Я говорил, но не забывал и о работе. Под конец почувствовал, что блуза моя пропиталась потом. Оставив лом торчащим в выдолбленной борозде, я отошел на несколько шагов в сторону и стал раздеваться. Едва я расстелил для просушки одежду, как услышал тупые удары лома о каменную породу. «Неужели Танчук? Этого не может быть,— успел я подумать, поворачиваясь лицом к траншее.— Лефер! И когда он появился? Сейчас, если я подойду к нему, он скажет: «Отдохни, Николушка, маленько».
—Лефер, да ты что, я сам.
—Отдохни, Николушка, маленько.
—Ну давай разминайся. Только возьми рукавицы.
Я присоединился к сидевшим на «трибуне». Музыченко глубоко затянулся, выплюнул на ладонь комок слюны и , погрузив в него окурок своей цыгарки, спросил :
—Цикаво, чы захватылы того лазутчика, за якым нас посылалы, чы ни?
—Главный старшина говорил, что после нас искали дня три. И как сквозь землю провалился. А ведь это не иголка в стоге сена. Хитрая бестия орудовала.
—Звидкы ж вин зъявывся?
—Черт его знает. Может, из нейтральных вод на простой лодке пробрался.
—От ты скажы мени, комсорг, чому з нашойи вульци, дэ я жыву, выйихав в Нимэччыну Крюгер? Та хиба тилькы Крюгер.
—Кто же он этот Крюгер?
—Людына як людына. Працював слюсарэм. Так ни ж. потягнуло до фашыстив.
—Он что, немец?
—Нимэць.
—Так чему ж тут удивляться?
—Як чому? А братэрство трудящых?
—Значит, Крюгер нестойкий элемент, если фашистам удалось заморочить ему мозги, или просто шкура. Эрнст Тельман не склонил же своей головы перед Гитлером?
—А как ты думаешь, Никола, будет война с Германией?— остановился Сугако.
—Сложный это вопрос, Лефер. Я уверен, что его задают теперь не только ты и не только мне. Я лично думаю, что войны не избежать. Видишь, что делается в Европе? Гитлер уже прибрал к рукам все, что мог, и остановить его теперь практически невозможно.
—Неужели Гитлер такой дурак, что пойдет против Красной Армии. Да еще когда война с Англией.
—Не приходилось ли тебе замечать,— ответил я вопросом на вопрос,— как ведет себя разбуянившийся пьянчуга, да еще когда его подогревают дружки?
—Как не приходилось, приходилось. Ему, бывает, море по колено. Лезет в драку с любым.
—Вот так и Гитлер со своими генералами да капиталистами-дружками. Дружки-то подогревали, науськивали, значит, на нас, пока кое-кому и среди них не перепало. Франция-то— тю-тю. Нет Франции. Англия— та опомнилась, да поздновато.
—Так я к тому и говорю. Неужели Гитлер такой дурак, что будет воевать на два фронта?
—Да нет, не такой он уж и дурак. Просто раньше у него силенок было маловато, и, значит, побаивался. А теперь, когда он прошелся по Европе, можно сказать, как на прогулке, да подмял под себя всех, вот тут у него и может закружиться голова. Если уже не закружилась.
—Ты, Нагорный, полегче насчет Германии,— заметил Звягинцев.— У нас с ней договор. А ты политику разводишь.
—А как же без политики, Сеня? Мы ж комсомольцы и, значит, должны разбираться во всем, повышать бдительность. Благодушие, оно еще никому не приносило пользы. Видел кинофильм про Чапаева?
—Это две большие разницы.
—Разница между благодушием и бдительностью одна, и наша задача— не пустить волка в свой двор. А если уж и заберется, то тут его и прикончить. Вот для чего, между прочим, мы выдалбливаем траншею.
