Ознакомительная версия.
Прежде всего, ситуационисты если не выдумали, то точно ввели в оборот концепцию буржуазного города как разделенного на зоны, соответствующие труду, досугу и отдыху. Именно они сознательно, с помощью специально разработанной техники «дрейфа» (derive) пытались поставить под сомнение это разделение; не только «пересечь границы», но и тщательно зафиксировать этот процесс. Наконец, ситуационисты стремились к новому смыслопорождению на ментальных обломках взорванных их воображением городов; создание «ситуаций», в которых городская среда «похищалась», «пародийно использовалась» (что по-русски неточно описывает содержание их термина detournement, «детурнеман») во всех ее целеполагающих – и тут же мгновенно обессмысливающихся – манифестациях буржуазности. В отличие от фланера ситуационист концептуализировал свое перемещение по городу, выжимая максимум революционной анархии из каждой создаваемой в его сознании ситуации. Долго такая хрупкая конструкция существовать не могла; ситуационистская арт-революционная практика «похищения» пространства буржуазного города неизбежно раздробилась на «арт» и «революцию». Последняя, тоже очень примечательная, производилась Ги Дебором с помощью его карманного Ситуационистского Интернационала, где воспроизводились все прелести сталинистских компартий: чистки рядов, коллективные осуждения, съезды, протоколы и так далее. Но даже беря в расчет малочисленность ситуационистских рядов, это была коллективная деятельность, в нашем понимании не имеющая (в силу своей коллективности и агрессивной публичности) отношения к истинной, незаметной, неслышимой, персональной революции. Оттого те, кто хотели делать искусство, революционное искусство, отошли в сторону или были вытеснены; в их зоне расцвела «психогеография», тут же превратившая «революцию» в «искусство», а потом – в «литературу». С литературной точки зрения результаты оказались блестящие; кого бы ни записывали в психогеографы, от Жоржа Перека до Дж. Г. Балларда, В.Г. Зебальда, Иэна Синклера и Питера Акройда, все они были и есть превосходные писатели, сильно изменившие современную прозу и даже мироощущение. Но «критика буржуазного города» и жест, подрывающий саму идею города как воплощения существующего порядка вещей, – совсем разные вещи. К тому же у многих писателей, которых называют «психогеографами», сильны скорее романтически-консервирующие, ностальгические настроения: ни Зебальда, ни Синклера, ни тем более Акройда революционерами не назовешь.
«Так что же делать?» – спросит читатель. А почти ничего. В том-то и идея тихой персональной абсолютной революции, что ничего специального не нужно. Ни соблюдения границ, ни пересечения их, ни выхода в город только по делам, ни бесцельного бродяжничества. Но и намеренно сажать себя под домашний арест также излишне. Единственно, что требуется, – продолжать делать то же самое, что обычно. Со скромным добавлением.
Для того чтобы «снять» проблему города как места труда, досуга и отдыха, чтобы мгновенно обрушить нынешние устои, достаточно просто знать, что это возможно. Что существует другое. И что это другое – не выше, не ниже, не старше, не младше, просто совсем другое. Главным лекарством от буржуазного разделения времени и пространства является осознание возможности иного порядка вещей; при этом очень важно не стремиться разрушить один и перейти к иному – такой сюжет банален, он разыгрывается в Европе уже почти полтысячелетия. Обычная революция и есть такой переход; после установления новых оснований жизни появляются люди, стремящиеся подорвать уже их, прозревая нечто более заманчивое, справедливое, правильное. Из этого колеса политической сансары выхода нет; недаром в самом слове «революция» заложена идея кругового движения, идея колеса. Но и делать вид, что все это не имеет к тебе никакого отношения, глупо и философски-беспомощно; примерно как заявлять сегодня со скрытой гордостью и отрепетированным вызовом: «А я не смотрю телевизор! У меня его вообще нет. Уже много лет». Телевизор равным счетом и нужен, и не нужен; смотреть или не смотреть его – вопрос собственного образа жизни, вроде того, какой пастой чистить зубы, предпочитать белое вино красному или наоборот. Публичное же заявление о несмотрении телевизора – общественный жест, имеющий своей целью включить себя в определенную социокультурную группу, фактически – оммаж и претензия на партбилет. Любое осознанное вынесение частных привычек, особенностей образа жизни, личных привязанностей и антипатий на люди есть не что иное, как манифестация принадлежности к некоему сообществу – либо желания к нему принадлежать. Иными словами, перед нами подтверждение и утверждение существующих основ и господствующего порядка вещей – даже если заявляются намерения с ним покончить. Истинный революционер этого колеса не коснется.
Истинного революционера вообще не распознать; кто знает, может быть, его вообще нет. Он кто-то из сотен миллионов людей, едущих утром на работу, заходящих вечером в бар, в магазин, в кино, один из тех, кто в субботу может отправиться в парк, в воскресенье – играть в теннис, бегать на лыжах, валяться на диване, читать книгу, пить горькую, что угодно. Он такой же, как все, не Стивен Дедал, а Леопольд Блум, только, в отличие от дублинского еврея с кусочком мыла в брючном кармане, наш революционер не только плывет в потоках собственного сознания и подсознания, он рефлексирует над собой, плывущим. Иными словами, он видит себя, поток – и себя, видящего себя и поток. Этот опыт наблюдения снимает проблему «содержания мышления», мышления по поводу того, что он, гуляка праздный или озабоченный прохожий, замечает вокруг себя. Он по-прежнему прекрасно знает и понимает эту среду, на его глазах деловой квартал сменяется модным, мигрантский – спальным, он понимает, что и зачем здесь стои́т и что он сам здесь делает (или не делает). Это знание дает ему великую свободу не думать об этом – и вот за этой свободой он наблюдает с дистанции, находясь в то же время внутри наблюдаемого сознания, мысль движется, как челнок в ткацком станке, туда-сюда, и восхитительная иллюзия лучшего, что есть в нынешнем мире, – гóрода, со всеми его страстью, ленью, дисциплиной, грязью, влечением и безразличием, – развеивается, обнажая только спокойный этот взгляд, ничего больше. Так рухнет (и много раз рушился) Вавилон.
Остается только набросить куртку, закинуть за плечо рюкзак, выйти из дома. Впрочем, можно этого и не делать, какая разница.
http://www.history.ac.uk/makinghistory/resources/interviews/Griffiths_Ralph.html
Ознакомительная версия.
