— Слушай! — крикнул Василий Прокофьевич. — Пару буханок свежего хлеба одолжишь?
— Витька! — не поворачивая головы, гаркнул капитан. Из люка высунулась чумазая, веснушчатая физиономия парнишки, по возрасту под стать нашему Андрею.
— Достань шесть свежих булок…
Парень исчез в дверях рубки и через минуту появился с буханками хлеба, а в это время Федор Иванович передавал на борт катера ведро с омулем.
— Бери на уху! — крикнул он. Капитан поблагодарил его улыбкой.
Буханки хлеба летели ко мне, как мячи. Следом — порожнее ведро.
— Бывайте здоровы! — крикнул капитан, но ушел в рубку не раньше, чем наша дора отошла на сотню метров.
Тяжело застучал двигатель на катере, из короткой трубы вырвались частые кольца дыма. «Марс» медленно развернулся и снова, принимая на себя боковые удары волн, пошел на север.
Уложив хлеб в ящик кормового отсека, я вернулся к Федору Ивановичу. Старик, не торопясь, направлял на оселке нож и смотрел вслед скрывающемуся за волнами катеру.
— Вот ты говоришь, — он повернулся ко мне, — Байкал хочешь посмотреть, по-настоящему море увидеть!.. Если случится, ходи на «Марс»: с таким капитаном ты море увидишь. Я лет двадцать его знаю. Первым уходит в навигацию и последним возвращается, когда уж лед под корму тянет…
…Побагровевшее, расплывчатое солнце опустилось за гольцы Байкальского хребта. Прозрачно-синие сумерки, незаметно густея, завесой опускались над морем. Давно уж пора домой, к уютному костру, но наша дора, как неприкаянная, вдоль и поперек утюжит залив. Мы не можем найти двенадцать концов сетей. Поочередно стоим у бортов, передавая друг другу бинокль, и до рези в глазах вглядываемся в беснующиеся волны. Сети могло сбить ветром, замотать в комок и вынести в открытое море вместе с якорем. И если, забитые сором и рыбой, их утащило на глубину, отыскать их будет трудно, разве только случай поможет наткнуться на поплавок. А виноват во всем проклятый горняк!
— Мористей держи, Андрей! — сквозь гул ветра кричит Василий Прокофьевич. — Чего лезешь под берег! Хватишь конец на винт, будет еще морока!
Вечерний сумрак уже скрыл очертания берегов, и мы видим перед собой только лохматые гребешки волн, разбивающиеся о борта доры. Расплывающийся свет фонаря на носу едва освещает наше суденышко. Василий Прокофьевич не сдается, то и дело, наклоняясь через борт, он освещает фонарем пенистые горбы волн. Я и не заметил, когда над морем уже вовсю разгорались искристые крупные звезды. Порой мне начинало казаться, что порывы ветра слабеют.
— Ночью может и стихнуть, — откликается Федор Иванович, — однако давай к дому, Василий!
Андрей все еще держит дору по курсу и вопросительно смотрит на Василия Прокофьевича. Тот, помедлив, нехотя кивает и подает Андрею знак развернуться на сто восемьдесят градусов. Домой.
Ветер действительно притихает, но порывы его еще сильны. Мы стаскиваем с себя прорезиненные робы, укладываем на место багры и прочее снаряжение. Вот стук двигателя оборвался, и, разгребая днищем скрипящую гальку, дора мягко уткнулась в черноту берега. А на берегу, заливаясь ошалелым лаем, носится Айвор. Мечется у мостков и то взвизгнет дискантом, то рявкнет утробным басом, то взвоет каким-то дурным голосом. В его лае и радость встречи, и горькие упреки за целый день вынужденного одиночества! Он ткнулся в грудь Василию Прокофьевичу, перемахнул за борт доры, едва не сбив меня с ног, потом особым лаем приветствовал Андрея, к которому особенно благоволил. Это и понятно: за две недели на Елохине Айвор стал бочонком на четырех ногах! Ну ничего, в тайге я быстро вгоню его в походную форму.
Как приятно после целого дня болтанки чувствовать под ослабевшими ногами твердую землю!
— Шабаш, мужики! — весело кричит Василий Прокофьевич. — Андрюха! Сборная уха и чай! Чтоб через час ужин был на столе!
Мы поставили дору на штормовой прикол, выгрузили ящики, и Андрей исчез в темноте с ворохом рыбы, которую Федор Иванович заранее отобрал для сборной ухи.
Скоро под лиственницей вскинулось огромное пламя и осветило вздувшиеся под ветром палатки, ряды бочек, в которые мы сложили улов. Сегодняшняя добыча, по словам Василия Прокофьевича, так, серединка на половинку, худо-бедно, а центнера три омулька взяли. А все он, горняк проклятый, отбивает рыбу на глубину.
— Однако жаловаться грех, — посмеиваясь, говорит мне Василий Прокофьевич, — на уху мы себе добыли. Слышал такую поговорку: у охотника дым густой да обед пустой, а у рыбака голы бока да обед царский? Вот так у нас говорят… Как ни сердито бывает море, а рыбака не обидит в доле…
Примерно через час мы управились с рыбой, разложив ее по бочкам. Умытые и переодетые, кто в тулупе, кто в ватнике, сидим у костра и терпеливо вздыхаем, искоса наблюдая за Андреем, все еще колдующим над дымящимся ведерным котлом. Худощавое лицо Андрея раскраснелось от возбуждения и костра, он суетливо раскладывает на ящике, крытом клеенкой, хлеб, миски, куски соленой рыбы, головки лука, чеснок. А котел немилосердно парит таким ароматным духом, что мы не знаем, в какую сторону отвернуть свои носы в эту последнюю, самую томительную минуту ожидания.
В любом краю каждый уважающий себя рыбак твердо верит, что его уха неповторима. И конечно, он клятвенно заверяет вас, что такой ухи вы не отведаете ни в каком другом месте! Да не осудят меня мастера и знатоки этого древнейшего блюда, но и я твердо скажу, что такой ухи, как на мысе Елохина, мне больше отведывать не приходилось. А чтобы не быть голословным, я, пока Андрей снимает с огня котел, на всякий случай сообщаю рецепт.
Вода (байкальская), омуль, сиг, хариус, окунь (количество в зависимости от аппетита едоков), картофель, лук, перец, соль, щепотка муки, чуть обжаренной на сковороде, и сухой, как порох, лавровый лист. Варится на медленном огне, рыба закладывается, когда в клокочущей воде чуть разомлеет картошка. И варится рыба, как это принято у настоящих сибирских рыбаков и охотников: мясо не довари, а рыбу перевари! Вот и все. И если случится вам бывать на Байкале, не торопитесь давать свой рецепт, отведайте, что вам предложат на рыбацком стане, и я уверен, что вы скажете: байкальскую уху ни с какой другой не сравнить!
Разварившуюся рыбу Андрей выложил в отдельную миску: главное в ухе — бульон, навар! Это дымящееся ароматами озерко, подернутое золотисто-янтарным покровом. Ох, как обжигаются нетерпеливые губы, а по всему телу расходится живительный огонь. После целого дня работы на свежем воздухе аппетит у нас прекрасный. Все едят молча, сосредоточенно, и у костра слышатся только степенные вздохи и сочное причмокивание. Андрей едва не мимо рта проносит свою ложку, все еще бросая на нас украдкой вопросительные взгляды. Но мы не торопимся с оценкой, и Андрей заметно страдает. Со второй миской в ход пошли куски чуть остывшей рыбы, и тут Василий Прокофьевич подмигивает нам с Федором Ивановичем и, блаженно улыбаясь, говорит:
