Два года назад, когда Цезарь Каскабель встретил его в Соединенных Штатах, Жирофль буквально умирал с голоду. Директор труппы, в которой он служил, бросил свое предприятие на произвол судьбы и бежал, а труппа распалась. И вот Нэд Гарлей, исполнявший в этой труппе самую жалкую роль последнего клоуна и певший сомнительные песенки под аккомпанемент скрипок двух-трех таких же, как он, париев,[14] лишился своего грошового заработка и был счастлив, когда Каскабель взял его к себе, предварительно спросив, не англичанин ли он.
Каскабель только что прогнал своего клоуна, выдававшего себя за американца.
Как! Англичанин в труппе Каскабель! Соотечественник палачей, которые… — и пошло, и пошло.
Как только Каскабель узнал это, то сейчас же заявил ему:
— Мистер Вальдуртон, убирайтесь-ка от меня подобру-поздорову сами, если не хотите, чтобы моя коленка помогла вам поторопиться.
Англичанин не замедлил исчезнуть, и на его место водворился Гвоздик.
Поступая в труппу, Нэд Гарлей заявил, что он согласен на все. Действительно, он и в представлениях участвовал, и за лошадьми ухаживал, и Корнелии в хозяйстве помогал. Он говорил по-французски. Но что у него был за акцент!..
В тридцать пять лет он оставался наивным парнем. На сцене он развлекал публику веселыми прибаутками, но в жизни был меланхоликом и смотрел на вещи с самой мрачной стороны. И это было не удивительно. Жизнь ничем не побаловала его. Да и весь облик его был странный: остроконечная голова с длинным и узким лицом, желтоватые волосы, круглые глаза, непомерно длинный нос, на который можно было насадить чуть не дюжину очков, оттопыренные уши, журавлиная шея, тощее туловище на длинных тонких ногах…
Но бедняга не жаловался на свою судьбу, в особенности с тех пор, как поступил в труппу семейства Каскабель, где скоро стал необходимым членом.
Таков был, если можно так выразиться, «человеческий состав» труппы.
Что касается состава «животного», то тут были две собаки: испанская ищейка, незаменимая на охоте, верный сторож передвижного дома, и ученый пудель, который вполне годился бы в члены собачьей академии, если бы такая существовала. Еще была маленькая обезьянка, гримасничавшая не хуже Гвоздика, так что часто публика не знала, кому из них отдать предпочтение. Был еще явайский попугай — Жако, который, благодаря урокам своего друга Сандра, без умолку болтал и пел. Кроме того, имелись две лошади почтенного возраста; они возили фургон, и никто не мог бы сказать в точности, сколько километров отсчитали уже их ослабевшие ноги.
Одного из этих почтенных коней звали Вермут, в честь победителя на скачках Деламар, другого — Гладиатор, в честь победителя Лагранжа. Эти два коня носили имена самых знаменитых скакунов французского ипподрома,[15] хотя, конечно, сами не только не скакали на большой парижский приз, но даже и не записывались на скачки.
Ищейку звали Ваграм, пуделя — Маренго[16] в честь побед Наполеона.
Обезьяну назвали Джоном Буллем[17] за ее безобразия. Даже в этом Каскабель являлся верным своей мании, хотя и запоздалой. Когда ему на это указывали, он возражал:
— Как же я могу не восхищаться человеком, который под градом пуль крикнул своему войску: «Видите мой белый султан? Он будет там, где опасность!»
Когда же ему говорили, что эту знаменитую фразу сказал Генрих IV,[18] он отвечал:
— Возможно, но Наполеон тоже мог это сказать.
Глава третья
СЬЕРРА-НЕВАДА
Многие мечтают о путешествии в подвижном доме по способу бродячих артистов. Когда путешествуешь таким образом, не приходится беспокоиться о гостиницах с подозрительной постелью и с еще более подозрительной кухней, в особенности, когда дорога идет через малонаселенные места. Мало ли богачей путешествуют на своих яхтах, обставленных с полным комфортом, так что можно забыть, что это не дом. Но не много найдется таких, которые испытали удовольствие жить в доме на колесах.
В сущности, фургоны циркачей — не что иное, как передвижные дома. В них есть комнаты, есть и необходимая обстановка. Это передвижной очаг, и в этом отношении повозка Цезаря Каскабеля вполне отвечала всем требованиям скитальческой жизни.
«Красотка» — так называлась повозка — прекрасно служила своим хозяевам уже больше трех лет и исколесила за это время много дорог, не потребовав ни разу починки. Раньше семья Каскабель разъезжала в небольшой фуре с полотняным верхом и без рессор, но, прикопив немного деньжонок, Каскабель купил себе новый экипаж-дом американской работы.
«Красотка» имела четыре колеса, прекрасные стальные рессоры и с легкостью хода соединяла удивительную прочность. Ее содержали в большой чистоте, постоянно мыли и терли, так что она блестела, как новая. Выкрашена она была в желтый и красный цвета, и наверху красовалась вывеска: «Семейство Цезаря Каскабель». Своей длиной она могла соперничать с теми фургонами, которые до сих пор колесят по прериям[19] Дальнего Запада, в тех местах, где еще не проложены рельсы Тихоокеанской железной дороги.
Понятно, две лошади только шагом могли тащить «Красотку», так как все-таки она была тяжела, да и груз был большой; не считая обитателей и обстановки, в ней помещались все принадлежности для представлений: на крыше — полотно палатки с кольями и веревками, внизу, между передним и задним ходом колес, на особо устроенной полке — барабан, тромбон, корнет-а-пистон и другие музыкальные инструменты, а также костюмы для знаменитой пантомимы «Разбойники Черного Леса».
Внутри фургона все сверкало чистотою, потому что Корнелия была образцовой хозяйкой.
В передней части, закрывавшейся стеклянной выдвижной дверью, было нечто вроде кухни: там стояла плита. Дальше шла столовая, она же и зал, затем спальня с койками одна над другой, как в каютах на корабле. Занавеска разделяла эту комнату на две части: в одной спали оба брата, в другой сестра, а в глубине была спальня мужа и жены: тут стояла большая кровать с толстым матрасом, покрытая разноцветным стеганым одеялом. Тут-то и был спрятан знаменитый сундучок.
Везде, где можно, были прикреплены полочки на шарнирах, так что их можно было опускать и поднимать или по желанию делать из них столики или туалет; во всех уголках стояли узкие шкафчики, где хранились парики, бороды, грим и т. п. Две керосиновые лампы, устроенные наподобие морских, качались под потолком и освещали дом вечером. Полдюжины небольших окон со стеклами, оправленными в свинец, были украшены кисейными занавесками и придавали «Красотке» вид рубки[20] какой-нибудь голландской шхуны.
