по часам и минутам ритм-партию морского прибоя, так же невозможно предвосхитить ритмический рисунок жизни торговой улицы: ее пульсация зарождается стихийно и меняется от такта к такту, превосходя по сложности самую изощренную джазовую импровизацию. Музыку рынка нельзя предугадать, но ее можно прочувствовать и безоговорочно отдаться ей, как отдаешься волшебным звукам сонаты. И тогда ты вольешься в этот непредсказуемый ритм, став одним из сотен его творцов.
Увлекаемые потоком венецианцев и туристов, мы добираемся до конца рынка с его какофонией звуков и сворачиваем на беспорядочно ответвленную улицу, где опять мало людей. Витающее в воздухе ощущение музыкальности постепенно уплотняется и наконец-то материализуется в звуках живой музыки. Это квинтет уличных скрипачей исполняет зажигательную мелодию явно средиземноморского происхождения. Мы с улыбкой проходим мимо, бросая в раскрытый футляр монеты в один-два евро: они со звоном ударяются о горсть уже лежащих на дне денег, обогащая пьесу новыми звуковыми нюансами.
Мы выходим к каналу на какой-то совсем узкой улочке – по обе стороны неутомимую воду сдавливают старые, усталые здания, повернутые к ней невзрачной задней частью. Своеобразный ритм здесь создают веревки с бельем, натянутые между домами на уровне верхних этажей: подобно тактовым чертам, они через определенные промежутки разделяют водный нотоносец на части. Видим, как из-за поворота выплывает черная лакированная гондола с двумя пассажирами. Непрерывно скользя в своей лодке по «нотоносцу», гондольер словно считывает с него музыку, исполняет с листа неаполитанскую песню – разумеется, о море, солнце и любви. Здесь идеальное акустическое пространство: голос певца, отражаемый водой и стенами зданий, обладает необыкновенной полетностью и полнотой звучания.
«Чего местные никогда не делают, это не катаются на гондолах. Начать с того, что катание на гондоле дорого обходится. Только туристу-иностранцу, причем состоятельному, оно по карману. Местные жители, которые шастают и носятся по своим повседневным делам, не обращают внимания или даже страдают аллергией на окружающий блеск. Ближе всего к поездке на гондоле они оказываются на пароме через Канале Гранде или везя домой какую-нибудь громоздкую покупку – стулья или стиральную машину. Но ни паромщик, ни лодочник не запоют по такому поводу O sole mio».
Инна считает, что побывать в Венеции и не прокатиться в гондоле по Гранд-Каналу – непростительная трата жизни. Сорокаминутная прогулка стоит недешево – восемьдесят евро, но ведь мы – иностранные туристы, поэтому делаем вид, что вполне состоятельны и катание нам по карману. Мы подходим к незанятому гондольеру, который о чем-то беседует с собратом по цеху, и предлагаем ему честно заработать на нас деньги. Немолодой лодочник, одетый в непременно полосатую майку и шляпу с красной лентой, радуется оказанному доверию и уверяет, что прогулка будет для нас незабываемой. Он помогает дамам забраться внутрь и усесться в мягкие, обитые красным бархатом кресла, а я с фотоаппаратом пристраиваюсь впереди. Гондольер взбирается на «пьедестал» позади всех, взмахивает веслом, словно смычком, и наша незабываемая прогулка начинается…
«Мы виляли и петляли, как угорь, по молчаливому городу, нависшему над нами, пещеристому и пустому, похожему на широкий коралловый риф или на анфиладу необитаемых гротов. Гондола шла абсолютно беззвучно. Было что-то явно эротическое в беззвучном и бесследном ходе ее упругого тела по воде – похожем на скольжение руки по гладкой коже того, кого любишь. Из-за нас гондола, наверно, стала чуть тяжелее, и вода на миг раздавалась под нами лишь затем, чтобы сразу сомкнуться. В сущности, речь шла об эротизме не полов, а стихий, об идеальном союзе их одинаково лакированных поверхностей».
Наш гондольер – весьма рослый парень, ему приходится нагибаться всякий раз, когда лодка проплывает под аркой моста. Но он не обращает на это неудобство никакого внимания и под тихий плеск воды без умолку рассказывает о зданиях, мимо которых мы проплываем. Почти каждое из них – исторический памятник: на большинстве домов висят таблички с упоминанием о том, что здесь жил и творил какой-нибудь знаменитый человек. Вот тут в уединении писал свои труды Ромен Роллан, здесь сочинял музыку Альбинони, а в этом палаццо останавливался плейбой Казанова – непрестанная головная боль венецианских властей.
Пока мы скользим по узким каналам, стоит небывалая тишина. Она нарушается лишь певучим голосом гондольера и едва слышным аккомпанементом воды. Их гипнотический дуэт и непрестанно бликующая рябь на водной поверхности вводят меня в транс: я впадаю в оцепенение и даже не фотографирую – в руках и голове блаженная тяжесть. Наверняка, именно так чувствовали себя путники, услыхавшие далекое пение сирен.
Но вот мы огибаем угол очередного здания, и внезапно пространство перед глазами расширяется почти до безграничности – ощущение, будто раздвинули оперный занавес и на нас обрушилась иллюзорная безмерность сценической площадки, умело созданная задником и декорациями. Вместе с пространством на нас обрушивается и мощный гул этой оживленной части города: мы наконец-то медленно вплываем в Canale Grande – главный канал Венеции! Наш триумфальный выход на большую сцену, нашу сольную партию торжественно подхватывает великолепный хор палаццо, музыкальное же сопровождение обеспечивает скрипичная группа лодок и контрапунктные басы пароходных гудков. Гондольер во весь голос запевает Torna a Surriento, а величественная лига моста Риальто до бесконечности протягивает в воздухе кульминационную ноту песни, соединяя звуковой дугой противоположные берега канала…
***
«Церкви, я всегда считал, должны стоять открытыми всю ночь; по крайней мере Мадонна делл'Орто – не столько потому, что ночь – самое вероятное время душевных мук, сколько из-за прекрасной Мадонны Беллини с Младенцем. Я хотел высадиться там и взглянуть на картину, на дюйм, отделяющий Ее левую ладонь от подошвы Младенца. Этот дюйм – гораздо меньше! – и отделяет любовь от эротики. А может быть, это и есть предел эротики. Но собор был закрыт…»
Церкви в Венеции – это свет и бесконечная радость, торжество духа и праздник земной жизни. Огромные каменные здания соборов легки и полетны. Несмотря на свои исполинские размеры, они не давят на человека ни снаружи, ни изнутри, не действуют на него устрашающе, не призывают к аскетизму – они словно приглашают к совместному полету.
В венецианский храм стоит зайти хотя бы для того, чтобы полюбоваться на картины и стенные росписи старых мастеров – Тициана, Донателло, Тинторетто, Каналетто, Тьеполо. Их произведения на библейские сюжеты лучезарны и до бесконечности чувственны: человеческое тело в них возносится на пьедестал в той же мере, в коей воспевается мир высших ценностей. Святые, вышедшие из-под кисти венецианских мастеров, столь же беспредельно эротичны, сколь и отрешенны от мирской суеты. Такого откровенного слияния эротики и духовной устремленности в небеса больше, пожалуй, нигде не отыщешь. Так же как и
