— В капитан-исправники, что ли? — улыбнулся Загоскин. — Книги буду писать, Таисья Ивановна.
— Тебе от писанья — одно огорченье только, — вздохнула стряпка. — Если б ты писаньем господину правителю угодил — Калистратка в комнату бы твою не лез. Да и какой доход от писанья? Нет, тебе другое надобно. На богатой женись. Я слыхала, в Пензенской губернии невесты богатые. В крайности и купецкой дочерью не побрезгуй, купцу-то, поди, лестно за дворянина дочку отдать…
Рассуждения о будущем семейном устройстве Загоскина были прерваны появлением сержанта Левонтия. При виде его Таисья Ивановна угрожающе поднялась с места.
— Вот что, ремесленная вдова, — сказал сержант, — зачем ты зря расстраиваешься? Думаешь, зачем я пришел? Пришел кое-что господину Загоскину рассказать, что до них касается. Я не зверь какой! Значит, я утром сижу при батарее, а их высокоблагородие вышли пройтиться, воздухом подышать и с ними господин Рахижан из чертежной. И, лопни мои глаза, своими ушами слышал, что они говорили. Их высокоблагородие взяли Рахижана под локоток и говорят, что надо, мол, господина Загоскина оставить в покое: пугнули, и хватит. А то уедет в Петербург и начнет всякие кляузы строить, себе станет тогда дороже и от левизоров покоя не будет. Лучше с ним по-хорошему расстаться, а в Петербург все же отписать, что он в поведении был дерзок, ну а в особом ни в чем не замешан. Нрав у него, то есть это, стало-быть, у вас, говорят, твердый и мстительный. Лучше добром сделать, а оставлять его здесь не будем тоже. После этих слов они оба по лестничке прошли к себе на Кекур.
Значит, вы теперь не сумлевайтесь. Только вы Калистрату не говорите, что я здесь был. Сейчас я, значит, в провиантский магазин отпросился за мелом. — Сержант показал на покрытый белой пылью кулек, который он держал в руках. — Мел-то надобен мне, чтобы пушки чистить, — пояснил Левонтий. — Только как орудию чистить? В пальцах ревматизьма ужасная, мозжат и мозжат…
— Ну, ладно, — улыбнулся, поняв намек, Загоскин, — так и быть, я тебе полтину дам. А насчет разговора — не придумал?
— Покорно благодарим, — улыбнулся Левонтий всеми морщинками своего лица. — Зачем же врать? Он вытащил платок из-за пазухи. — Теперь уж вы как есть свободные люди, — бормотал он, завязывая в платок новую полтину.
— Левонтий, — тихо сказала Таисья Ивановна. — Теперь я поняла, что ты есть за человек. А я на тебя думала, что ты не от службы, а от себя жесток. Погоди, я тебе и свою полтину принесу…
— Да нешто у нас понятиев нету? — с достоинством спросил сержант. — Разве я могу полтину вдовью взять! Ты уже лучше ее себе побереги, на гербовую бумагу али там на что еще. В церкву сходи, свечу поставь, может, господь вечное твое денежное моленье и услышит на сей раз, — прочувствованно проговорил Левонтий.
— А ты индейца Кузьмы нигде не видел? Увидишь, так пришли ко мне.
— Он на промысел отправлен. Вчера как раз двадцать байдар в проливы снаряжены… А колечко-то железное на удачу вам пошло… Ну, счастливо оставаться…
— Счастливо, сержант! Спасибо. И ты, Таисья Ивановна, иди. Хватит тут тебе о невестах рассуждать.
Оставшись один, Загоскин углубился в работу. Раскрытая книга с историей Джона Теннера лежала на столе. Писал он долго, до сумерек. Когда смерклось, Загоскин пошел прогуляться. На ногах он держался твердо, слабость от болезни уже не давала знать о себе. Он ушел в приморский поселок. Море грозно ворочалось за деревянным молом. Ветер доносил с островов запах хвои.
Во сне в ту ночь Загоскин видел водопады, светлые облака и широкие спокойные реки, освещенные солнцем. Вспомнив утром эти сны, он понял, что выздоровел.
«Люди, покоящие жизнь свою в образованности и ее привычках, избалованные вниманием Фортуны, наверно, не поймут меня и поступков моих. Но к поступкам этим призывала меня вся жизнь моя, полная горьких разочарований, лишений и скитальчества. Вот уже год прошел с тех пор, как я ступил на землю отчизны, которую я люблю всем сердцем. Но к чему приготовила она меня? Юность прошла в скитаниях по чужим морям и странам от Понта Евксинского до хладных просторов Гиперборейских. В другой половине земного шара, в дикой пустыне Американской, оставил я любовь свою, которой было суждено родиться именно там, в стране, где я столь долго испытывал силу своего духа, где морозы и метели закалили мое тело, но не ожесточили сердце и не убили любви к людям и жизни, которая, как я и сейчас полагаю, есть высший дар Натуры.
На берега отчизны я возвратился еще более закаленным, исполненным мыслей о том, что я свершил все, что мог, для познания столь отдаленных стран, их натуры и людей. Не моя вина в том, что люди косные отвергли все то, что я открыл, не воспользовались щедрыми дарами богатых стран, в высокомерии своем отказались выслушать разумный голос человека, пекущегося не о личном благе, а о чести и процветании отчизны. Думал я, что отечество встретит меня иначе и что хоть теперь-то вознаградит мои чаяния и надежды. Но сколь я ни ходил по министерствам и департаментам, доказывая всюду будущие выгоды от золота на Квихпаке, сколько записок и прожектов ни подавал — Фортуна ни разу не была ко мне благосклонна.
И вот, удалившись на время от столичного шума в родной город, не имея даже своего крова для любимых занятий, решил я посвятить досуги составлению записок о странствиях по Аляске.
Итак, теперь я сижу в Пензе на Лекарской улице, в нумерах «Бразилия». Больше половины повести, а именно двенадцать тетрадей, мною уже отданы в переписку одному семинаристу. Занятиям моим сильно мешает шум — нумер мой в соседстве с залом ресторации. За стеною весь день и вечер шумит хриплый трактирный орган и стучат бильярдные шары. Стук их напоминает мне ненавистного Рахижана, играющего в алагер на Кекуре, и вызывает нервическое напряжение, которое я, однако, преодолеваю занятиями. Пишу я больше ночами, когда за стеной воцаряется спокойствие. Тогда сальные свечи в медных канделябрах делаются единственными собеседниками моими, и им да бумаге вверяю я всю радость и горечь воспоминаний. Повесть свою я хочу завершить как можно скорее. Из-за этого я даже не успел побывать в родных местах, где свойственники мои, как я слышал, успели овладеть имением, доставшимся мне от родителей, и один бог знает, сумею ли я его воротить обратно. Сиротский суд признал меня безвестно отсутствующим и передал убогое мое имущество в руки других людей. Все средства, которые были у меня, обратить хочу на издание своего повествования. А если до этого мне удастся найти журнал, который согласится напечатать мои труды, то этим заработком я сильно поправлю все дела…
