Мы с Вороновым обстоятельно обсудили все, что так или иначе имело отношение к "делу Сосновского".
Первую попытку встретиться с Сосковцами я предпринял в марте. Решил начать с Толи Броневского. Судя по групповому дневнику, это оптимист, остряк, он, наверное, легче других перенес трагедию, его будет проще вернуть к тем печальным дням…
Дверь мне открыл сухощавый седой старик. Старомодное чеховское пенсне, бородка клинышком, аккуратно завязанный галстук довольно модной расцветки на фланелевой рубашке… "Отец", — решил я.
— Вам нужен Анатолий? Пройдите, пожалуйста, он дома.
Толя сидел за столом. В комнате — кушетка, стол, рояль, две стены заставлены книгами. Он повернулся ко мне — такая же синяя фланелевая рубашка, пестрый джемпер, смуглое тонкое лицо. Полное сходство с отцом.
Я назвался, сказал в двух словах о цели визита. Он беспомощно оглянулся, словно не знал, куда меня посадить, забыл даже ответить на мое "здравствуйте".
Я прямо приступил к делу:
— Вы знаете заключение прокуратуры по делу Сосновского?
— Да, знаю.
— Мне кажется, что это заключение необъективное, мягко выражаясь. Оно, на мой взгляд, неправильно освещает кое-какие детали.
— Да, мне тоже так кажется.
— Вот я и решил разобраться, в чем оно необъективно. Но, вы сами понимаете, без вас и других участников похода мне не удастся установить истину. Не так ли?
— Да, да, конечно.
Странная метаморфоза: от волнения он не побледнел, а потемнел, словно на лице проступил какой-то скрытый загар. Он сжался и словно обледенел.
— Прежде всего, мне кажется, в заключении неправильно освещено поведение группы в ночь с пятого на шестое февраля, когда вы покинули палатку. Вы понимаете, кого я имею в виду?
— Да, конечно, понимаю.
— Обвинительное заключение прокуратуры целиком строится на ошибке командира группы. Ну, и, естественно, на поведении в ту ночь Васениной.
Толя молчал. Потом он поднял голову, на какую-то секунду я поймал его взгляд и понял, что он колеблется. Он вдруг сделал протестующий жест, и я оглянулся. В дверях стоял его отец. Я не успел сообразить, что произошло, как Толя ожил.
— Не надо, папа. Оставь нас вдвоем. Прошу тебя, оставь.
Старик бесшумно притворил за собой дверь.
— Только вы не ходите к Неле, — сказал вдруг Толя. — Я очень прошу вас, не ходите. Я все расскажу сам.
Он собрался с духом и начал рассказывать…
— Второй подъем на перевал мы начали поздно, почти в три часа дня. Глеб, в общем-то, был прав: мы здорово задержались у Малика. Но на это были свои причины. Вы знаете, что был мой день рождения. Так все необычно…
Часть продуктов, запасные лыжи и гитару мы оставили в лабазе. Его потом нашли. Мы решили вернуться за продуктами и вещами после восхождения на Рауп. Это был, конечно, крюк, километров двадцать пять, но зато мы могли идти к Раупу налегке.
Толя вдруг улыбнулся и, хотя смотрел мимо меня, куда-то в окно, я понял, что он немного оттаял.
— Перед тем, как закопать свою гитару, Вася Постырь вдруг залихватски присвистнул и заиграл плясовую: "Ох, Люсенька, спляши напоследок!"
Люся у нас здорово плясала. Мы посмеялись, вытащили Люсю из сугроба, куда она угодила во время "барыни", и спели еще раз "Бабку-Любку"…
Пели все, даже Коля Норкин. Вообще-то ведь он у нас парень мрачный.
А потом мы пошли. Подъем на перевал был изнурительным. Ветер буквально сбивал с ног. Я даже, помню, пожалел, что иду налегке. С тяжелым рюкзаком идти против ветра легче. Хорошо, хоть мороз был слабый. Наст в гребешках, свежие наносы, а под ними острые камни. Достался нам, одним словом, этот подъем. Пока поднялись на перевал, я три раза падал.
Шли мы медленно, Глеб все время удерживал направляющих, чтобы легче было идти девушкам. Он кричал, а ветер уносил его голос в сторону. Уже за три метра не было слышно. Вот какой был ветер.
Шли мы по компасу. Азимут взяли прямо на южную вершину Раупа, а ветер сбивал нас к останцам. Они были где-то южнее нас, и в периоды затишья оттуда доносился такой… такой печальный звон. До сих пор помню. Да вы и сами, наверное, его слышали.
К пяти часам мы уже буквально валились с ног. Я думаю, что не одному мне приходила тогда в голову мысль, что Глеб был прав, когда предлагал повернуть от Малика на запад. Мы шли против ветра и на подъем. И все время камни. Что ни шаг — лыжа скребет по камню, боишься ее сломать и теряешь равновесие. В общем, это был самый трудный наш переход.
Без четверти пять мы решили сделать привал. Никто толком не знал, где мы остановились, но идти дальше вслепую было просто опасно.
Обледеневший, усыпанный острыми камнями склон был не слишком удобен для ночлега, но нам удалось найти небольшую площадку. Уже начинало темнеть.
Мы сняли рюки, уселись потеснее, и Коля Норкин сфотографировал нас всех в этой метели. Что делать: идти искать другую площадку для палатки или ставить ее здесь? Чтобы поставить палатку по-штормовому, то есть почти закопать в снег, потребуется как раз те самые полчаса светлого времени, которые еще были в нашем распоряжении. Но где мы находимся? Глеб предполагал, что мы сидим на отроге Раупа, где-то в его начале. Вадим сомневался и говорил, что мы свалились на отроги хребтика между вершиной "1350" и южной вершиной Раупа. Позднее, вы знаете, выяснилось, что ошибались они оба: мы не дошли не только до траверса, но и до хребтика нам еще надо было пройти километра три, если не больше.
Все же Глеб с Вадимом решили подняться повыше, чтобы сориентироваться. А мы стали копать яму под палатку. У нас был ледоруб, но его взял Вадим делать засечки, чтобы найти обратную дорогу, и мы копали яму лыжами и палками. Под жестким настом оказался фирн. Как крупа. Копали медленно, яма, в общем-то, получилась мелкой. Снега оказалось мало.
Беспокоились за ребят, ушедших на разведку. В такой метели потеряться очень просто.
Они вернулись минут через двадцать. Вернулись как раз вовремя: уже совсем стемнело. Наверху такая же пурга.
Палатку мы закопали здорово. В ней можно было только сидеть согнувшись. И все время оседала под снегом крыша. Я дважды выбирался из палатки и сгребал снег с крыши.
Он с минуту помолчал, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:
— Палатка у нас старенькая, и девушки все беспокоились, что она под снегом прорвется…
Поужинали мы часов в девять. Ужин был простой — окорок да сухари. Смешно было подумать, что здесь, на этом каменистом склоне и в такую метель можно развести костер и вскипятить чай.
Люся пела свою любимую песенку "Расцвела сирень в моем садочке…", но по-настоящему веселил нас Вася Постырь. У него неистощимая фантазия. Раз скажет правду, а раз сочинит. И все из туристской жизни. "Идем мы по тропке — тишина. Только капли с веток шлепаются на головы. Темнотища и жуть… И вдруг как заверещит, как завоет!…" Вот в таком духе рассказывал. А под конец выясняется, что верещал и выл всего-навсего филин. Но смеялись мы от души. Усы у Васи торчали, как пики, глаза от ужаса становились совсем круглыми, а голову он втягивал в плечи так, что не было видно из-за ворота подбородка. Со страшных историй Вася переходил на "армянские" анекдоты, мы смеялись, уткнувшись головами в шапки, а Люся сердилась:
