она будет здесь через семнадцать минут. Как переправить всех четверых на другой берег до того, как их настигнет стража? Когда папа подсказал решение, возникло ощущение прозрения. Теперь, вспоминая, я понимаю, что решение задачи я давным-давно позабыл, и мне начинает казаться, что прозрение — это не тот момент, когда ты нашел ключ, а когда обнаруживаешь, что снова его потерял. Но эта версия сатори уж больно смахивает на какой-нибудь афоризм из книги «Буддизм для чайников». Нет, прозрение заложено в понимании, что и это тоже не прозрение… Так, путаясь в блестящих по своей тривиальности мыслях, я успешно пропустил мимо ушей всю лекцию о дана-парамите. Услышал только самый конец — про знаменитый труд Окакуры Какудзо «Книга о чае».
Окакура Какудзо утверждает, что японская культура — не только самурайское стремление к смерти, но и то утонченное, что постигается путем чая, путем икебаны, путем благовоний. Юкио Мисима возражает, что душа Японии — это не чаепитие и не любование цветами, а самурайская доблесть, «сокрытое в листве», бусидо. Если же вспомнить, что и сам родоначальник чайной церемонии Сэн-но Рикю ушел из жизни как истинный самурай, совершив харакири по велению своего господина, становится ясно, что между путем воина и путем чая — зыбкая грань. Ибо, говорят комментаторы, Сэн-но Рикю дал понять: пить чай — значит быть готовым к смерти. В общем, то же самое можно сказать и про водку. У них трансформация сознания путем чая, у нас — путем зерна. Или корнеплода, кто как любит. Но чай — не водка, много не выпьешь. Особенно если во время чаепития приходится часами сидеть на коленях.
На коленях сидеть необходимо: сэйдза [45] — обязательная часть чайной церемонии. Так же как и чайный сад, тропинка к тясицу [46]. Установленное количество шагов от калитки к порогу. Установленное количество поклонов. Сложенный веер, который гость кладет перед собой, чтобы обозначить временную границу личного пространства. Токонома [47], где висит свиток с каноническим изречением и стоит икебана. Звук кипения воды в котле. Установленный порядок и ритм движений (в такт дыханию чая). То, как хозяйка складывает шелковую салфетку. То, как гость принимает пиалу правой рукой, ставит ее на левую ладонь и дважды поворачивает на девяносто градусов против часовой стрелки. То, как хозяйка выходит из комнаты, чтобы дать гостям возможность хорошенько разглядеть посуду и обсудить качество керамики. То, что нужно сказать и о чем нужно подумать. Соотношение формы и пустоты. Соотношение двойственности и единства… Чем строже предписания ритуала, тем шире пространство возможных интерпретаций. Недаром, думаю я, о чайной церемонии написаны библиотеки, а о водочной церемонии — только «Москва — Петушки».
Последний фолиант в библиотеке чая — роман «Тысячекрылый журавль», который можно истолковать как развернутую метафору чайной церемонии. Кажется, вся суть там в лирическом отступлении, в письмах Фумико, не имеющих прямого отношения к сюжету, но играющих ту же роль, что токонома с цветами и буддийским свитком. Впрочем, самое запоминающееся в романе Кавабаты — это не любовная лирика Фумико, а образ Тикако Куримото, олицетворение пошлости, постепенно подчиняющей себе все вокруг. На протяжении книги внимание читателя то и дело возвращается к ужасному родимому пятну на груди Куримото. Вот-вот оно разрастется, и, кроме его уродливых очертаний, не останется ничего — ни тела, ни души, ни всепрощения. Но и это — в каком-то труднодоступном буддийском смысле — тоже будет путь чая.
В объявлении было написано: «Уроки икебаны для начинающих. По средам в Хиросиме, по четвергам в Осаке». Я набрал номер.
— Здравствуйте, я звоню по объявлению, хочу записаться на урок.
— Спасибо, что позвонили, — ответил женский голос на безупречном английском, — а вы когда-нибудь занимались икебаной?
— Нет, никогда.
— Извините, — сказала женщина после некоторой паузы, — но я преподаю только ученикам, у которых есть как минимум три года опыта.
— Но в объявлении было написано «уроки для начинающих».
— Те, у кого три года опыта, — это и есть начинающие.
— У меня мама занималась икебаной, — зачем-то сообщил я.
— Ваша мама — японка?
— Нет. Но у нее был учитель… или учительница… не помню.
— Ясно. А где вы сейчас находитесь?
— В Хиросиме. Завтра будем в Осаке.
— Хорошо, приходите сегодня вечером, после семи. Я дам вам урок. Моя студия — на втором этаже цветочного магазина. Записывайте адрес.
В назначенный час, поднявшись на второй этаж, мы очутились в обшарпанной комнате с длинными столами и школьной доской, изрисованной какими-то диковинными диаграммами. Несколько японок средних лет возились с цветами и кензанами [48]. Больше всего это напоминало кружок вязания для домохозяек при ЖЭКе.
— А вот и вы, — поприветствовала нас иэмото [49], по виду — училка вроде тех, что в свое время ставили мне тройки из принципа, — познакомьтесь, девочки, это наши иностранцы. Давайте с ними сфотографируемся. Вы не возражаете, если мы с вами сфотографируемся?
Мы закивали: да, то есть нет, конечно, не возражаем. Японские художницы-домохозяйки смущенно захихикали.
— Вот и славно. Мы с девочками как раз заканчиваем урок. Сфотографируемся, и они разойдутся по домам, а мы с вами начнем. Заплатить мне можете прямо сейчас. По две тысячи иен с человека. Вас устраивает?
Мы снова закивали.
— У вас прекрасный английский.
— Еще бы. Я семь лет прожила в Калифорнии, у меня там была своя школа. Я преподаю икебану уже тридцать лет. Три года — минимальный срок обучения. И поэтому, когда вы сегодня позвонили и попросили дать вам один урок…
— Мы просто хотели…
— Да-да, я понимаю. Хотели получить представление. Я понимаю. Я в Америке семь лет провела. Кофе будете? У вас в Америке считается, что лучший способ получить представление — это попробовать что-то сделать самому. Вот и славно. Вы сами выберете цветы и составите из них композицию. А я просто объясню вам некоторые базовые вещи.
Объяснение было не слишком длинным и, кажется, вполне доступным, но у меня, как и во время лекции про дана-парамиту, рассеивалось внимание. Помню, Юкико когда-то говорила, что в старших классах японской школы чайную церемонию и икебану проходят как отдельные предметы. И правда: повеяло чем-то школьным. Неправильные треугольники, векторы, плани- и стереометрия. Плюс — грамматика. Да-да, морфология и синтаксис. В цветочной композиции, как в предложении, можно выделить подлежащее, сказуемое, дополнения и обстоятельства. В третьем классе я обожал это подчеркивание, да и потом, когда штудировал университетское введение в философию, на раз отличал субъект от предиката. Но вот передо мной несколько лилий, ветка рогоза
