— Шесть доллар, вы должен шесть доллар. Она протянула узловатую старую руку, остальные обернулись, впившись в нас глазами. Я была… ошарашена — не то слово, я потеряла дар речи. Мне в голову не могло прийти… Наконец я совладала с собой и сказала, что у нас ничего нет. Показала ей вывернутые наизнанку карманы.
— Два доллар, вы должен два доллар.
Гленис нашарила какую-то мелочь и высыпала в протянутую руку. Я сказала, что пришлю деньги, и мы с Гленис ушли.
Почти всю дорогу назад мы молчали. Тогда я еще не знала, что после окончания танца нужно сделать подарок — таковы правила местного этикета. Я восприняла этот эпизод как символ своего поражения. Как окончательный приговор, гласивший, что я всегда буду для них белокожим чужаком, глазеющим туристом, и только.
Жизнь превратилась в череду похорон: одну за другой, одну за другой я хоронила свои надежды и мечты. Пока нога Дуки медленно подживала (по-видимому, у него был разрыв мышцы), я спрашивала всех, кого могла, не согласится ли кто-нибудь из стариков аборигенов проводить меня до Пипальятжары. Мне предстояло пройти сто с лишним миль, и я знала, что мой путь пролегает по священной земле, где находится много святилищ, не допускающих присутствия женщин. Поэтому мне нужен был проводник. Я не хотела оскорблять аборигенов и отчаянно не хотела идти по дороге. Аборигены не говорили ни «да», ни «нет» — принятая у них форма вежливости, так сказать, учтивость наоборот. Я знала, что они мне не доверяют, хотя я не брала в руки фотоаппарата. Советник общины с возмущением рассказал мне о поступке Рика, я понимала, что аборигены считают меня сообщницей, и не могла смотреть им в глаза. Для аборигенов фотографирование священной церемонии — преступление куда более тяжкое, чем осквернение церкви для истинно верующего христианина. Аборигены делят всех путешественников на две группы: на туристов и людей; я не сомневалась, что стала для них туристкой.
В Докере жило всего человек шесть белых. Это были хорошие люди. Советник общины, механики, кладовщики, продавцы магазина — все они приглашали меня то отведать мясо, поджаренное на вертеле, то на пикник, то на охоту, но они не могли развеять мою тоску.
Я уже приготовилась трогаться в путь, но никто из стариков так и не захотел пойти вместе со мной. Это означало, что меня ожидает сто шестьдесят миль грязной дороги, где мне, правда, не грозили неприятные встречи с автомашинами, но и приятные встречи тоже не угрожали. Я не знала, стоит ли продолжать путешествие. Зачем, для чего? Я продала свое путешествие, все, что можно испортить непониманием, неловкостью, я испортила. Аборигены относились ко мне как к бесцеремонному соглядатаю. Путешествие потеряло всякий смысл, лишилось своей волнующей неодолимой притягательности, превратилось в поступок ради- поступка, в безрассудный жест. Я была готова капитулировать. Но что делать дальше? Вернуться в Брисбен? И признать, что самое трудное, самое значительное из всего, что я когда-либо попыталась сделать, обернулось жалкой неудачей, так что же тогда, черт побери, принесет мне удачу? Никогда прежде я не чувствовала себя такой несчастной, опустошенной и ослабевшей, как в день расставания с Докером.
Докер позади, я одна, мир вокруг утратил краски, объем — утратил суть. Каждый шаг дается с мучительным трудом, еле переставляю ноги, будто они деревянные. Путь в никуда. Шаг, еще шаг, еще… нескончаемая вереница шагов, нескончаемая вереница все тех же мыслей. Иду по чужой земле, увядшей, онемевшей, иду и вслушиваюсь в гнетущую враждебную тишину.
Прошла двадцать миль, устала, пересохло в горле. Выпила немного пива. Хочу свернуть с дороги, разбить лагерь и вдруг сквозь дымку послеполуденного зноя, сгущенного Парами пива, вижу, что ко мне размашистым шагом приближаются три огромных могучих верблюда в разгаре гона.
Растерялась, дрожу как лист. Помни: верблюды нападают и убивают. А теперь вспомни: первое — надежно привяжи Баба, второе — заставь его лечь, третье — вынь ружье из чехла, четвертое — заряди, пятое — вот вожак, целься и стреляй. Верблюды остановились в тридцати ярдах от меня, у одного изогнутой струей бьет алая кровь. Чего он, кажется, не замечает. Все трое вновь устремляются вперед.
Страх разрывает внутренности. Не могу заставить себя поверить, что это случилось, не в силах поверить, что остановлю их. В ушах стучит, по спине бежит холодный пот. С перепуга почти ничего не вижу. А потом страх улетучивается, мысли тоже, остается дело.
Вжик! На этот раз позади головы, верблюд повернул назад и побежал. Вжик! Снова около сердца, верблюд тяжело опустился на землю, но не упал. Вжик! В голову, насмерть. Два других скрылись в зарослях кустарника. Дрожь и пот, дрожь и пот. Пока считай, что одержала победу.
Ежеминутно оглядываясь по сторонам, потуже стреноживаю Баба, Дуки и Зелейку. Темнеет. Дикие верблюды вернулись. На этот раз они ведут себя смелее, в одного попала, но только ранила. Ночь опустилась слишком быстро.
Огонь поблескивает на белом от лунного света песке, небо — черный оникс. Пока не уснула, все время слышала приглушенное громыхание: верблюды кружили совсем близко от лагеря. Разбудила луна, ярдах в двадцати в профиль ко мне стоял дикий верблюд. Я залюбовалась, так не хотелось причинять ему зло. Красавец и гордец. Моя особа нисколько его не интересовала. Я снова заснула, убаюканная звуком колокольчиков на шее моих верблюдов, мирно жевавших жвачку.
На рассвете я уже подкрадывалась к нашим гостям, держа наготове заряженное ружье. Оба они бродили около лагеря. Раненого верблюда нужно было пристрелить. Я попробовала. Снова забила струя крови, верблюд убежал, покусывая рану. Я не стала его преследовать. Я понимала, что уготовила ему медленную смерть, но не стала преследовать, моя жизнь тоже чего-то стоила. Остался последний из пришельцев: зверь-красавец, серебристо-белый верблюд. Я приняла решение. Этого, одного из трех, я оставлю в живых, если только он не станет открыто мне угрожать. Прекрасная мысль.
— Да, да, Дигжити, а вдруг он дойдет с нами до побережья? Я назову его Альдебараном, посмотри, как он хорош, Дигжити, они с Дуки — великолепная пара. Мне совершенно незачем его убивать.
Я носилась взад и вперед и ловила своих верблюдов. Серебристо-белый красавец не спускал с меня глаз. Ну вот, осталось поймать только Баба. И вдруг Баб, презрев путы, ринулся прочь, а чужак величественно зашагал рядом с ним. Поймать Баба, пока другой верблюд рядом, я не могла. Час билась впустую, силы иссякли, мне хотелось убить Бабби, четвертовать, выпустить из него кишки. Я взяла ружье, дикий верблюд забеспокоился, что-то забормотал, я остановилась футах в тридцати и прицелилась. Пуля попала куда нужно, я знала, что это верная смерть. Но нет, верблюд куснул раненое место и закричал. Он не понял, что означает эта боль, я разревелась. Выстрелила еще раз, в голову, верблюд опустился на землю, захлебываясь собственной кровью. Я приблизилась к нему вплотную, и мы посмотрели друг другу в глаза, тогда он понял. Он не отвел глаз, выстрелом в упор я убила его наповал.
