— O-o-о! — выдохнула она. — Откуда же ты, такая прелесть! Никогда не угадаешь, где встретишь… — она запнулась, — где встретишь родственную душу.
И мужики у костра вздохнули — многие успели забыть женскую ласку или не поняли женской преданности, не сохранили то тепло, что отдавала им женщина так безответно и бескорыстно, что казалось это многим западней.
— Откуда же ты, такая прелесть? — погладила щенка Эдит.
— Здеся… тута он народился, — заулыбался Илья, выкрашивая в котелок плиточный чай. — Вон там, девка… под самым Святым Камнем. А Копа — дед деда его…
Туф родился полмесяца тому, под кедром, на маленькой речушке Ялбынья, что стремительно падает с крутого плеча Большой Оленьей Лапы в темное озеро Эки-Пурым-Туф-Энкалма — «место, где меня ночью так больно кусал комар». Ялбынья прозрачными струями бьет в черные камни, высекает из них радугу, под которой рвется из воды голубой хариус с розовым парусом-плавником.
У Ильи Самбиндалова и трех его сыновей, у друга Тасманова да у Курикова Пантюхи хранится в чистоте породы редкостная няксимвольская лайка. Много лаек в Зауралье и Сибири, но няксимвольская — лайка из лаек. Крупные, с мощным костяком и могучим загривком, короткой мордой, с тяжелой, но не грузной челюстью, они, словно борцы, выделяются среди лаек — вогульской, хантейской и сосьвинской. Не ведают они страха, когда идут на медведя, на волка — медвежатницы они, волкодавы. Не ведая страха, бросаются за сохатым — азартные до страсти и расчетливо-хладнокровные. Внешне няксимвольские лайки глядятся свирепыми, чуточку отпугивают, не ластятся они и не ползут на брюхе, как поселковые, что промышляют на помойках; остаются всегда настороженными, как бы молчаливыми, но это — добродушные зверюги. В их прозрачно-голубых или янтарных глазах светится ум и, как не раз замечал Еремин, откровенная ирония. Алексой это сам испытал, когда упустил лося, которого ему в, руки положили две самбидаловских лайки. Лось проломился, как курьерский поезд, совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, и Алексей, растерявшись, не успел спустить курок.
Редко среди няксимвольских лаек увидишь надменного кобеля или разнузданную суку — сдержанны они, держатся с каким-то неповторимым изяществом. Порода эта сейчас гаснет, тонет, смешиваясь со всякой псиной, что таскают за собой геологи, лесоустроители, трассовики, ботаники и прочие экологи, бьющиеся насмерть за сохранение среды. Тьма беспородной собаки хлынула в Сибирь на освоение новых земель. Кто знает, может, Туф последний из могикан… Уже вот свой собственный хвост сосет, ну К чему это?
Когда на Малую Сосьву к подножью Ялпинг-Нер высаживаются геологи, старый манси Илья приходит к ним и просит лишь об одном: «Привязывайте своих собак. Не дайте погибнуть лайке. Спустите — стрелять стану».
Илья иногда дарил щенков тому, кто раскрывался перед ним охотником — не зверобоем, не добытчиком-заготовителем, а охотником, что берет лишь для жизни. Дарил он тому, кто не тронет лебедя и бобра, не погонится за огрузневшей лосихой, кто не срежет выстрелом копалух с теплых оживающих яиц, где тихонько под скорлупкой тикает еще не взлетевшее сердчишко. Многое в людях видел Илья. В поселковом многолюдье человек отражается во множестве зеркал, а здесь его нутро отражается в глазах соболей и бельчонка, в чешуе хариуса и в истошном крике куропатки.
Илья осторожно оторвал Туфа от горячего соска матери и поднес его сегодня Алексею Ивановичу в раскрытые ладони.
— Бери, Ляксей! Бери кобеля, собака прокормит тебя и всегда выведет к жилью.
При доброй собаке, считает Илья, человек не совершит подлость.
— Покажи мне собаку, — говаривал он, — я тебе скажу все о хозяине.
— Все?! — усомнился Алексей.
— Все! — ответил Илья. — Видишь себя в воде? Видишь? И в собаке так!
— Летось, об эту пору, — Илья легонько погладил по загривку Копу, серого с сединой кобеля волчьей масти. Тот разнеженно зевнул, распахнул теплую клыкастую пасть, потерся лбиной о мягкий сапог Ильи и домовито, властно растянулся. — Летось из самой Москвы наезжала экспедиция из собашников…
— Кинологи, — кивнул Алексей Иванович.
— Два мужика и баба. В кожаных штанах. Вот как она, — повернулся Илья к Эдит. — Только у бабы волос короткий и во рту зуб золотой. Кобеля они искали, кобеля с сукой рыскали… скажу тебе, Ляксей, дым от них шел…
— Зачем? — торопливо спросил очкастый.
— Как зачем? — удивился такой непонятливости Илья. — Затем они и искали, чтоб за кобеля семь сотен отдать! А за суку, Ляксей Иваныч, целых, — Илья даже прикрыл глаза, — целых полтысчи!
— Для съемки, что ли? — всколыхнулся в догадке Федяка. — Знаем. Читали «Зов предков», «Белый Клык». «Джерри-островитянина», что ли, снимали? Джек Лондон тот еще собачник — о-го-го!.. Или этот… как его… ну Штирлиц с Бимом Белым Ухом… Не стреляйте, мол, белых лебедей…
— Да ты што? — встрепанно взвился очкастый. — Да ты все запутал в клубок… Не рассуждения, а моток колючей проволоки.
— В кругосветку кинулись за кобелем… Ну и дают, — замотал кудлатой головой взрывник. — Командировочные-то как жгут, а? Полевые, колесные и поясные как жгут, а? Ну и киношники…
— Ки-но-ло-ги! — поправила его Эдит. — Вероятно, они искали элиту для племенной работы.
— Мало… шибко мало собак, — сокрушается Илья. — У Курикова да у Тасманова-старика — столько и собак, сколько пальцев на руке. А как их беречь? Как схоронить от судьбы?
— Отвалила тебе баба полтыщи? Или зажала? — придвинулся к Илье Федяка. — Продал суку-то?
— Зачем? — спокойно удивился Илья и прищурил узкие глазки. — Как друга своего продавать? — нахмурился Илья, и глухой Копа открыл глаза, в янтарной глубине вспыхнуло желтое пламя, Копа напрягся, втянул живот и насторожил уши. — Не могу я друга продавать, — повторил Илья и, вспомнив, по-доброму улыбнулся. — «Бери!» — говорю бабе и отдаю ей кобеленка. Ощупала она его, обнюхала, косточки-ребрышки проверила. В ухо заглянула. Под хвост заглянула. В пасть долго смотрела. В зубы… да. Смотрит — все на месте. И говорит она нерусское слово… Ай-ю, забыл… совсем забыл… Ну такое слово, как на табаке.
— Прима! — подсказал очкастый.
— Экстра?! — предположила Эдит.
— Во-о! «Экстра»! — говорит мужикам женщина. «Берем, — говорит женщина, — выдайте ему полтысчи рублей, под роспись». Они ее, Ляксей, слушают — у-у-у! — как… прямо как тебя повариха. Или вот эта, — кивнул он на геологиню.
— Писать-то можешь? — поинтересовался очкастый.
— Я-то? — хлебнул чаю Илья. — Я могу! Полста годов тому тебя вовсе не было… Каюрил я у хо-ро-ших, ой хороших геологов. Сирина, поди, помнишь, Алешкова, поди, знаешь? Вот, те геологи и учили писать. Лекбеза. Писал: «В реке рыба, в лесу лиса».
