Прохладная истома наконец-то сменила убийственную дневную жару. Из распахнутых окон деревянных домов доносились звуки телевизионной передачи, над головами прохожих нависала чья-то раскинувшаяся на подоконнике необъятная задница неопределённого пола, а из верхнего окна трёхэтажного унылого дома бледным пятном виднелось лицо девицы, тоскливо озиравшей пустынную улицу.
Шествуя пыльными тротуарами, поднимаясь по осыпающимся оврагам, ступая по мостовой бульвара Островского, пересекая асфальтовые просеки в лесах колонн торговых рядов, Командор излагали нам своё учение о провинциальной тоске и столичной любви, изредка роняя бесценные автобиографические сведения, которые я, недостойный, торопливо вписывал дрожащей рукой в походные скрижали. Ещё не приспело время мне предложить жаждущим припасть к этому источнику утешения, но придёт оно, и узрят это моё Евангелие, и тогда слово Командора осенит грады и веси и миллионы пойдут за Ним...
Спал уже древний город Кострома под простёртой рукой Ленина, возвышавшегося на цоколе недостроенного памятника Романовым; спали моторки и мотоциклы, дьяконы и передовики, фрески и мосты, улицы и храмы - всё спало, когда пружинные матрацы гостиничных кроватей вновь приняли нас в свои скрипучие объятия.
И БЫЛО УТРО, И БЫЛ ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Очнувшись, узрели мы укоризненные глаза Командора, ибо часы неумолимо возвещали опоздание. Но волею своей Командор растянули каждую секунду вдвое, благодаря чему на пресловутый вокзал "Кострома Новая" поспели мы в самый раз и с запасом. Мановением Их же руки подан был состав Москва-Абакан допотопного происхождения, а также и вида. Здесь, вдали от столичной роскоши, неприхотливая Россия ещё кочевала в деревянных довоенных вагонах под слитный вой гармошек, плачущих детей и словоохотливых старушек; пила пиво и лузгала семечки, бегала на станциях за кипятком и лупила засаленными картами по чемоданам, а то и просто таращилась бессмысленно и тупо в проплывающие мимо незаселённые просторы собственного отечества. Размышления наши резюмировал Командор: - А составчик-то наш пятьсот-заспатый!
Всев, покинули мы рюкзаки на полках и проследовали в вагон-ресторан, расположенный через десять вагон-сортиров от нашего. Путь наш пролегал сквозь плотную, как вода, духоту, в окружении полуголых, липких и скользких от пота, тел, заполнявших деревянные вагоны вплоть до загаженных тамбуров.
Усевшись за столик, узрел Вриосекс грудастую официантку, потные прелести которой обнажались в круглом вырезе платья, и довольно гоготнул, пытаясь привлечь внимание оной. Невысокая сия девица, ведомая магнетизмом и телепатией, тотчас осознала, кто среди нас Вождь, и на потуги Вриосекса не ответствовала. Раскачивая прелестями перед лицом Вождя и нарочито склоняясь, дабы Он мог через вырез узреть и всё остальное, поднесла она командору сокровенные сосуды с драгоценным в этих краях пивом и изобразила лицом, а также телом, что ещё и не то может поднести. Вриосекс заскрипел похотливо зубами.
ТЕЛОМ МОЖНО СКАЗАТЬ МНОГОЕ
(
М.ПЛИСЕЦКАЯ. ТЕЛЕИНТЕРВЬЮ)
Командор же сидели молча и величественно, общаясь о окружающим народом. Напрасно Вриосекс метнул на свою чащу весов целых двадцать копеек якобы "на чай" - прелести девицы были не для него доступны, не для него они колыхались, не для него были покрыты рабочим потом. Забыл он в похоти своей, что главным делом, коего ради и был он Командором вызван к самостоятельному существованию, есть забота об утолении не собственных мерзких, а благородных Командорских вожделений с потребной частотой. Забыл - и был справедливо покаран: не от бога, не от Командора, но от простой девицы, кою смело уподоблю Марии Магдалине, Ибо как та обрела очищение в любви к Господу, так и упомянутая с прелестями - в пренебрежении корыстными дарами Вриосекса ради бескорыстных чувств к Командору.
Откушав, Вождь сотворили за окнами цель нашего переезда - город Галич, не менее древний, чем Кострома, но ещё более захудалый. Сотворяя его в полном соответствии с указаниями путеводителя, Командор однако оставили Господу устройство в оном Галиче погоды, вследствие чего и здесь солнце стояло в зените по-видимому ещё с рассвета.
Начфин со злобой отодрал от бюджета копейки, необходимые для оплаты камеры хранения и, освобождённые от рюкзаков, вышли мы вслед за Командором на привокзальную площадь, окаймлённую очередями к рейсовым автобусам. Обозрев для приличия расписание, двинулись в город, не боясь сбиться с пути, ибо он начинался за углом главной и бесконечной по длине улицей Свободы.
Свобода была привычно ограничена пережитками прошлого в виде деревянных домов, бездействующих водопроводных колонок и унылых каменных сооружений с кумачовыми лозунгами на облупленных стенах. В светлых далях Свободы туземцами обещалась нам - и притом "уже недалеко" - Рыбная Слобода с Галичским озером и пляжем. Туда и повлеклись мы на предмет омовения тел и отдыха.
Как же обманчивы перспективы Свободы! Уже пересекли мы обширную, как плоскогорье Гоби, городскую площадь; уже прошли базар, где Начфин, обалдев от жары, собственноручно растратил казённые средства на приобретение малосольных огурцов, оказавшихся при надкусе просто солёными; уже вспахали пыль деревенских улиц Свердлова и Калинина, спасаясь на обочины от тяжело переваливающихся через ухабы грузовиков, - а пляж всё так же маячил где-то в недосягаемой дали, до которой было, по заверениям прохожей старушки, "рукой подать", а точнее - несколько километров.
Перо дрожит, пытаясь описать муки, перенесенные в унылом, как исход из Египта, странствии нашем через выжженный солнцем город Галич, протянувшийся по берегу одноимённого озера на десять с лишним - о, явно с лишним! - километров, каждый из которых мы измерили опухшими ногами. И что же узрели мы, достигнув берегов обетованных?! Гумно с чахлой травкой, усеянное коровьими лепёшками да пустыми бутылками. Несколько мужчин, надсадно крякая, играли "в мячика", а несметные стаи ребятишек плескались в жидкой грязи, именуемой водами Галичского озера. На берегу, среди грузовиков и волейболистов - две фанерные раздевалки, хлипкие мостки, рассохшиеся лодки...
Прошествовав по мосткам, прыгнули в зелёную воду, уйдя по бёдра в жижу и подняв окрест себя неоседающую муть. Поплыв, хлебали оную муть, тщетно выплёвывая её в муть же и непрестанно ощущая пупком илистое дно. Вследствие чего, прокляв озеро, выбросились на берег, под могучее дерево, по заверениям Главкульта, - дуб.
ПОЛУЧИВ ПРИВАЛ, НЕ ЗАБУДЬ, КТО ЕГО ДАЛ
