Не мешает помнить, что укусы в эту область вообще очень опасны, и случалось, люди погибали, ужаленные в область горла шершнем или даже домашней пчелой.
Рассказывают, что на целине в Казахстане одна девушка, вернувшись с поля, взяла чайник с водой и хотела попить из носика. А в носик чайника забралась фаланга. Потревоженная, она укусила девушку в небо, и та умерла через полчаса от удушья..
Еще десяток очевидцев стал с тех пор считать фалангу самым ядовитым существом… Видимо, в челюстях той фаланги застряли гниющие остатки пищи — они и внесли инфекцию… Грустный результат. Но стоит, наверное, еще раз повторить: пожалуйста, не пейте из носика, налейте воду в стакан, который перед тем сполосните…
Итак, сборы, укладывание, последняя коллективная фотография бородатых участников экспедиции, последний взгляд на обжитые места. Розамат, который исчез после поездки в Алька-куль-кум, вернулся как раз накануне отъезда, и каждое слово его, каждый жест, интонация голоса — все выражало гордость самим собой в связи с освоением окрестных земель. Он не терял времени понапрасну и изъездил пустыню вдоль и поперек — по делам совхоза и по другим разнообразным делам.
— Езжу теперь, не заблуждаюсь! — с восторгом говорил он, и его черные глаза сверкали. — Большое удовольствие для меня! Знаешь, Юра, ехал я с одним казахом, он говорит: «Смотри, всадник». Гляжу, гляжу — ничего не вижу. Десять километров проехал — тогда увидел. Вот дальновидные глаза у казахов! А все равно заблудиться легко, если дорогу не знаешь. Один казах целый месяц заблудился!..
Наш голубой фургон ехал быстро и почему-то забирал к востоку. Пустыня была здесь более суровой на вид, более голой. Приблизительно через час посреди ровной поверхности ни с того ни с сего показались два бугорка. Мы направились к ним. Вскоре стало ясно, что один из бугров — самая настоящая круглая юрта из шкур, другой — стог сена. Розамат остановил фургон, вышел из кабины, уверенно направился в юрту и вынес целый бидон свежего прохладного айрана — кислого молока с водой. Следом за ним из темного проема юрты вышла женщина-казашка и, загораживаясь ладонью от солнца, с улыбкой смотрела, как мы пьем. Розамат взирал на нас с гордостью: он, оказывается, специально сделал крюк на восток чтобы напоить нас айраном.
Отведав айрана, мы поехали дальше и через некоторое время приблизились к двум большим холмам. Па одном из холмов виднелись большие камни. Мы все вылезли из машины, взобрались на холм и принялись переворачивать камни в поисках скорпионов и многоножек для фотографии. Многоножки по-узбекски называются «мингуёк», что значит «тысяча ног». Мы ворочали камни, состязаясь в силе, но, кроме еще одного скорпиончика-баласы, так ничего и не нашли. Я понимаю, что надо было не ворочать камни, а просто сесть отдохнуть. Тут бы уж наверняка какое-нибудь ядовитое паукообразное оказалось под нами…
У колодца Кырк-Кудук, куда Розамат привез нас уверенно, хотя и ехал другой дорогой, пастухи поили отару овец. По очереди, небольшими партиями, овцы организованно подходили к бетонному бассейну колодца и дружно пили, пока другие в ожидании нервно топтались на месте и сдержанно, вполголоса блеяли. Главный пастух, пожилой казах с выцветшими глазами и лучистыми морщинками вокруг них, прекрасно говорил по-русски и на мой вопрос о скорпионах и каракуртах сказал, что их здесь хватает, и добавил, что его самого кусал каракурт.
— Днем было, — рассказывал он. — Пришел я, отдохнуть прилег на землю. Задремал будто! Потом чувствую, кто-то в шею сзади меня укусил, комарик вроде. По шее хлопнул, раздавил, опять дремать хочу. Потом как меня кто толкнул — посмотреть, кого же это я раздавил. Смотрю — каракурт, шайтан! Вскочил я, кричу мальчишке: «Меня каракурт кусал, езжай за доктором!» А сам — мочиться скорей. Тут главное помочиться, потому что через десять минут уже ничего не получится, все парализует. Ой, а потом началось… Внутри все сдавило, пить хочется, тоска такая, и в глазах темно. Ногой двинуть не могу, живот болит, лежу на земле и маюсь. И так страшно, вот-вот умру, думаю, умираю уже. Доктор приехал, отвезли меня в город, сыворотку кололи, потом в больнице лежал. Пиво пил. Много пива. Не хочется, а надо. Чтобы яд вышел. Через месяц выписали, еще месяц у себя дома лежал, опять пиво пил. Потом ничего. Шея еще долго болела, а так ничего.
— Спичкой прижечь надо было, — сказал я. — Про спичку не знали?
— Теперь знаем, а тогда не знали. Теперь все спички носим.
Солнце пекло немилосердно, овцы толпились и блеяли, вокруг расстилалась пустыня, казах рассказывал, как его кусал каракурт, а на северо-западе возникли два тонких высоких столбика и двигались к нам. Смерчи. Один быстро рассеялся, а другой набирал силу, рос в высоту, распухал и двигался все быстрее. Недалеко от нас ветер тоже завивал маленькие столбики, но они, конечно, не шли ни в какое сравнение с тем. Я вспомнил то, что читал когда-то об ураганах, торнадо, смерчах и самуме… Похоже, что на прощанье пустыня делала нам представление, намекая на то, что хотя мы и жили на Сырдарье без особенных приключений и никто нас не укусил, но все же здесь может случиться всякое…
Смерч был не очень велик, даже я, неопытный, понял, что он не слишком велик, тем более что ветер все же несильный, да и небо ясное, не предвидится, вероятно, ничего особо тревожного. Когда он был метрах в ста, ясно стало, что поперечник его — метров десять, а высота раз в пять больше. Он приблизился и прошел метрах в пятнадцати от нас, едва не задев краем машину. Сухая глина, пыль, песок, какие-то щепки и мусор вращались с огромной скоростью, образуя мутные, полупрозрачные стенки живой, слегка изгибающейся вертикальной трубы — она прошла рядом с нами, а мы стояли в тишине, почти безветрии, и хотелось подойти к живой трубе и потрогать. Она миновала нас, быстро ушла на восток, скрылась за невысоким холмом.
Мы поехали дальше, опять другой дорогой, и на горизонте увидели озеро. Это было поразительно — сверкающее под солнцем озеро посреди пустыни, причем пустыни опять суровой и голой, местами даже совсем сухой и растресканной. В первую минуту я подумал, что это мираж, но мы приближались, а озеро не пропадало, наоборот, оно росло, и даже видна стала какая-то чахлая растительность на его берегах. Вот оно уже совсем выросло, мы были метрах в трехстах, и я заметил, что поверхность его неподвижная и что-то уж слишком блестит, как ледяная. И еще я заметил, что невдалеке от озера — три верблюда. Два стоят величаво, один лежит. Ясно было уже, что не к озеру мы подъезжаем — к солончаку, что ни в нем, ни вокруг нет воды — все высушено и выжжено, а растительность, скорее всего, мертва, и тем более непонятно было, почему здесь верблюды. Розамат гнал быстро, прямо к солончаку, видимо, хотел как следует убедиться, а может быть, нам показать вблизи; он ехал как будто бы прямо на верблюдов, желая, как видно, напугать их. Я представляю себе, каким шумным, беспокойным, совершенно неуместным явлением в ослепительной пустоте дня предстал перед верблюдами наш голубой фургон. Но они проигнорировали нас. Они облили презрением нашу неуместную, назойливую суетливость. Два из них вели себя так, будто нас и не было, — они не пошевелились. И только один — тот, что, вероятно, считал себя вожаком, — только он позволил себе лишь один раз величаво и медленно повернуть свою гордую голову в нашу сторону. Спокойно, с достоинством посмотреть на нас. И отвернуться.
